верен ему до последнего вздоха, я всем ему обязан, он был для меня самым щедрым благодетелем. Но я многим обязан и своему отечеству. Что нам предлагают? Нечто противное обычаям всех совещательных собраний – принять важнейшее решение, не совещаясь.
Граф говорил с живостью, похожей на раздражение, – привычка всех бывших членов Конвента, споривших до хрипоты и грозивших друг другу гильотиной.
– Кто этот человек, желающий навязать французам государя? – указал он на Люсьена Бонапарта. – Я признаю, что он снискал всеобщее уважение своими талантами, прекрасным характером и всем, что он сделал для свободы. Но мне неизвестно, по какому праву он произносит такие речи. Нет ни одного документа, подтверждающего, что он француз; нам он известен лишь как римский князь [37]. Князь Люсьен предлагает нам то, на что вы не можете согласиться без всестороннего обсуждения. Император требует в своей прокламации, чтобы его сына признали его преемником. Несмотря на всю мою признательность Наполеону, я не могу считать своим государем лицо, не находящееся во Франции, как не могу я считать регентшей государыню, находящуюся в Австрии. Иноземцы ли они? Пленники ли? Если мы решимся признать регентство, возгорится огонь гражданской войны.
– Да то ли сейчас время, чтобы заниматься отдельными особами? – выкрикнул со своего места адмирал Декре. – Отечество прежде всего! А отечество в опасности! Не будем терять ни минуты! Я требую закрыть дискуссию!
За прекращение дискуссии проголосовали единогласно. Ласепед всё же настоял на том, чтобы Палата выразила свою благодарность императору Наполеону I и избрала двух членов временного правительства в дополнение к трём, которых уже избрали депутаты, – Фуше, Гренье и Карно. Была уже глубокая ночь, глаза слипались. Наскоро избрав бывшего дипломата Коленкура и барона Кинетта, немного разбиравшегося в финансовых вопросах, пэры разъехались по домам – спать.
Глава двадцать первая. Выбор без выбора
Таверна была набита битком. Скамьи и стулья у длинных деревянных столов заняли офицеры в красных мундирах, посадив себе на колени визгливо хохотавших девиц, прислуга с кружками в руках сбивалась с ног, звенели упавшие на пол бутылки, было шумно, дымно и душно. Остановившись у входа, Альфред немного поколебался, затем решился и шагнул вперед. Во всех питейных заведениях Монса сейчас была та же самая картина: праздновали победы союзников и скорое возвращение на родину.
Наедине с собой Альфред не мог отделаться от мыслей, шедших вразрез с общим настроением. Чему мы радуемся? Вторжению иноземцев во французские пределы? Нынче на рассвете прусский снаряд угодил в пороховой склад в Авене, взрыв произвел ужасающие разрушения, крепость пала, гарнизон из двухсот ветеранов оказался в плену. Две прусские дивизии и кавалерия окружили Мобёж, упорно сопротивлявшийся год назад; Блюхер передал защитникам крепости ультиматум: либо немедленная сдача, и тогда национальных гвардейцев отпустят по домам, а солдат линейных войск передадут в распоряжение Людовика XVIII, либо регулярная осада и потом плен, каторга и ссылка в Сибирь. Французы сдаться отказались. Почему бы Людовику XVIII не выйти к ним, как это сделал Бонапарт, вернувшись с Эльбы? «Узнайте меня! Если среди вас есть солдат, который хочет убить своего короля, – вот я!» Королю следовало ехать впереди Блюхера и Веллингтона, а не плестись за ними! Неужели поражение повстанцев в Вандее настолько его обескуражило? Говорят, что Огюст де Ларошжаклен запросил перемирия по его приказу… Но товарищи Альфреда радовались и веселились, и он пытался убедить себя, что еще слишком молод и неопытен, не понимает до конца, что же к лучшему и как правильно. Беззаботный шум заглушал тревожное гудение в его голове, поэтому он старался не оставаться один.
Покрутив головой в поисках знакомых, Альфред заметил небольшой столик в углу, за которым, спиной к нему, сидел человек во фраке, но с военной выправкой. Два места рядом с ним пустовали. Странно. А, была не была. Он направился туда.
– Добрый вечер, сударь! Простите за нескромность: вы кого-нибудь ждете? Не стесню ли я вас, заняв это место?
Фрачник поднял на него удивленные глаза. На вид ему можно было дать лет тридцать пять, хотя в коротко остриженных волосах, не скрывавших косой шрам надо лбом, серебрилась седина; удлиненное лицо было изможденным, взгляд – потухшим; в петлице – красный бант ордена Почетного легиона.
– Молодой человек, вы знаете, кто я?
– Не имею чести.
– Полковник Клуэ.
– Младший лейтенант де Виньи, к вашим услугам.
Альфред поклонился, щелкнув каблуками.
– Ваши товарищи начнут сторониться вас, если увидят в моем обществе.
– Мне не привыкать.
Де Виньи сел за стол. Подошла трактирная служанка; Альфред спросил себе мозельского, она виновато улыбнулась: вина не осталось совсем, господа офицеры всё выпили, есть только пиво. Хорошо, пусть будет пиво.
Какое-то время они молчали, потом Клуэ посмотрел на Альфреда в упор.
– Я никого не предавал, – отчетливо выговорил он со сталью в голосе.
– Я верю вам.
Служанка принесла большую кружку и поставила ее перед Альфредом.
– Это ваш первый мундир? – спросил Клуэ, когда он сделал несколько глотков.
Опять он слышит этот вопрос!
– Да, я прежде нигде не служил.
Полковник вздохнул и опустил глаза.
– Я вырос при Империи, не знал другого господина, кроме Наполеона, и служил только ему до сентября тринадцатого года, пока не попал в плен при Денневице, – произнес он после долгого молчания, словно зачитывал по памяти объяснительную.
Денневиц! Одно из первых поражений, отнявших блеск у звезды Наполеона! В газетах его тогда представляли досадной неудачей, просчетом маршала Нея, и сожалели о несчастье, постигшем Клуэ, который получил в один день четыре раны и вынужденно отправился в Россию.
– И вот, спустя год я вернулся во Францию – повсюду белые кокарды! Вам не понять, что́ я чувствовал тогда, – боль, нестерпимый стыд! Никаких Бурбонов я знать не знал и решил оставить службу, чтобы не носить эту белую кокарду, навязанную нам пруссаками. Я пошел к маршалу Нею, который был моим командиром, желая просить об отставке. Он принял меня ласково, рассказал о принцах, о пережитых ими несчастьях, об их достоинствах и верности Франции, сказал, что император, отрекшись от престола, вернул мне свободу поступков, теперь я волен служить, кому пожелаю.
Альфред
