Сама природа своей щедростью лень нагоняла. Это не север российский, где в поте лица на лесных выжигах колоски по пальцам считали. Здесь уж коль бросил, даже с пьяных глаз, какой-никакой зернь под ноги – колос пикой казацкой встанет. Коль нет войны – пей, гуляй да «писни спивай».
Мужик каже: ячмень!
Жинка каже: грэчка!
Не мов мини ни словечка,
Нехай буде гречка.
Нехай – да и вся недолга судьбина!
Нынешний гетман, попивая в роскошной карете то вино венгерское, особенно любимое старшим братом, то винцо французское, по дворцовой нынешней моде, – не «спивал» ли? От песни дорога короче становится. А видит Бог – не терпелось в Малороссию…
Где-то около Умани встретил генеральный обозный, наместник в отсутствии гетмана, да и свояк по одной из его племянниц. С именем славным, страдальческим еще со времен Мазепы: Кочубей. Тому казненному Кочубею внук уже, душой нельстивый, а кричит своим казакам:
– Слава батьке Кириллу! Слава нашему гетману! Видно, истосковались казачки, всякую дисциплину, и раньше-то грешную, вконец растеряли. Конечно, не Измайловский строевой полк, но все ж не всякому дано целоваться с ясновельможным. В Петербурге этого не поймут, а здесь отказать нельзя. Кочубею под усы первый чмок, и другим в очередь. Не унывай, гетман! Не выдадут.
Целовался всласть, не глядя. Но вот уж перед кем остановился:
– Горленко! Свояк?.. Полковника Горленко он давно, еще при последних вздохах Елизаветы Петровны, послал на пир к Фридриху, а похмелье только ныне вышло:
– Много ль вас, козаченьки мои?..
– А только те, батько, что на десяти конях ускакали… Главные командующие нами мосты мостили, а мы ж дурни!…
Гетман похилил нестарую, но уже тяжелую голову.
– Ставь в таком разе шатры!
Гетман при обозе, при измайловском людном эскорте, каждый атаман при своих же казачках, у полковника Горленко при десятке уцелелых голов еще откуда-то сотня возросла, – как не махнуть полостями вечерних шатров? За Уманью уже степь расстилалась. С огнями казацкими. С ором всесветным:
– Батько приихав!…
– Геть!…
– Насустрачь вся ридна Украина!…
– Геть…
Он стариком уже себя считал: тридцать пять годиков, не шутка! Слеза прожгла оба околосья парика.
Что-то непонятное творилось с гетманом Малороссии, который еще неделю назад был и полковником Измайловского полка, и президентом Академии наук, и просто неприкасаемым человеком. Сейчас к нему каждый, как к придорожному камню, прикасался. Самое странное, он не чувствовал в этом ничего чуждого. Ну – геть!… Ну – батько!…
Где-то еще шаркали подошвы московских и петербургских гостиных, где-то еще разносился милый голосок Дашковой: «Революция, гетман, как вы этого не понимаете?!» – он ничего этого не понимал и, самое удивительное, понимать не хотел. Какая революция, когда сентябрь на октябрь стелет степь?
Шатры светились огнями. Каждый призывал к себе гетмана. Но разве это, при его-то лукавой старости, возможно?
– Возможно, – изрек старый Кочубей.
– Неяк же, батько, – более молодой Горленко. Здесь, на степном казацком кругу, все свояки? Все куда-то уходило. Оставалась степь. Оставалась исконная жизнь.
– А мой управитель? Пренебрег?
Помолчали оба свояка. Наконец Кочубей по праву старинности не удержал горькую истину:
– На три воткнутые в землю пики с коня бросился. Потому как сынка-то на три фридриховых штыка подняли… Не нуди, батько, так полагается извеку.
Кто на штыки, кто на пики. Спрашивали о том гетмана?
– Спрашивали меня?!
Вопрос-то глупый. О судьбе своей никто не спрашивает. Неуж гетман не понимает?.. Дозволительно досказали:
– Дочка-то ничего, разродилась. Гарный хлопчик… ну, прямо в тебя, гетьман!
Ах, лукавый их возьми! О чем намекают?.. Ему о Богданах надо подумать… о Богдане Хмельницком… о Богдане Рожинском…
Богдан Хмельницкий учился в киевской иезуитской школе. Отец, сотник Чигиринский, велел. Богдан – был Зиновием. Так повелось, на польский лад.
«Родом Зиновий, нарекоша Богданом (Богом данный) неяк не поддавался католицизму. Геть – говорил! Ввечеру Зиновий с соучениками прохаживался около костела, и вихрь, из этой компании его… подхватя, трижды вокруг оного костела обнес и на том месте, из которого был подхвачен, опять его поставил. Во-опль!… Буде от сего отрока великое на костел римский гонение!»
После восьми лет обучения Зиновий, уже названный Богданом, «окончил коллегию, и окончил справно». Он вернулся в имение отца Михаила, на хутор Субботов, что по реке Тясьминь, притоку Днепра. Сотник Чигиринский был удивлен пристрастию сына к военным игрищам, однако ж не препятствовал, поощрял. Казаку да не играти?!
В 1618 году польский король Владислав, не забыв смуту, предпринял последнюю попытку захватить Московию и утвердить себя на русском престоле. Реестровые казаки, и Богдан в том числе, во главе с гетманом Петром Сагайдачным, участвовали в походе. Геть, геть на москалей!…
Но поход потерпел неудачу. Потрепанные казацкие атаманы вернулись на Украину зализывать свои раны. Хватило ума и совести у гетмана Сагайдачного от имени всего казацкого войска просить у иерусалимского патриарха отпущения «греха пролитой крови христианской».
Русский посол Василий Бутурлин доносил о разговоре с Богданом Хмельницким:
«Да гетман же говорил, когда-де он еще был мал и отец его, гетманов, приказывал ему: как ты учнешь служить, не моги себе того учинить чтобы тебе ходить войною на московское государство».
В 1620 году объединенная орда татар и турок ринулась на польско-украинские земли. Шляхетство растерялось, оно не умело воевать. Положение могли спасти украинские казаки, но поляки самонадеянно заявили: «С грицями рядом воевать не станем, пусть идут землю пахать или свиней пасти».
В кровавой сече Богдан, рубясь двумя саблями, потерял отца и был схвачен татарами…
«… И Михайло Хмельницкий, сотник хоробр, убиен, и Зиновий, сын его, в плен взять в татарскую землю…»
«Каменецкая хроника» о битве 28 сентября 1621 года как песню пела:
«Если бы не было казаков, то Бог знает, каким бы был исход для поляков уже через три-четыре дня».
Может, поляки отблагодарили за кровь казацкую?..
Летопись Григория Грабянки как панихиду о том поет:
«Ляхи великие тяжести людям украинским и казакам налагаху, насилия и обиды церквам Божьим творяху.»
Вот откуда явилось единение с Великороссией!
В походе на Крым умер гетман Михаил Дорошенко. После него сменилось три или четыре гетмана; порядка не было. Кого сами казаки убивали, кто бежал живота своего ради. Тогда и стала всходить звезда Богдана Хмельницкого; вернувшись из плена, стал он Чигиринским сотником, как и отец, потом и генеральным писарем Запорожского войска. Человек грамотный, и умишком Бог не обидел. Неглупый хохол, отвечая прегордым полякам, такие слова говорил:
«При сухом дереве и мокрому досталось, – или виноват, или не виноват, мечем и огнем все равно уничтожено…»
Оставив на время Польшу в покое, успели запорожцы послужить даже французскому королю. Не бесплатно, конечно. Рядовым французы платили двенадцать талеров, по сто двадцать – полковникам и сотникам. Деньги немалые. С моря прямо, ворвались в занятый испанцами Дюнкерк, где на валу, по своему обычаю двумя саблями уже отбивался их Богдан. Вон куда его слава докатилась! Не зря же при французском дворе говорили:
– Есть ныне очень способный полководец Хмельницкий. Удержать бы надо…
Но как удержишь, если наемных запорожцев тянуло на «ридну Украину». Служить за деньги они все-таки не привыкли. Польский король Владислав пожаловал на обратном пути гетманством Запорожским, но Хмельницкий дареного гетманства не принял. Только так, на казацком кругу, под всеобщие крики: «Геть! Геть…» Когда в Запорожье выбирали «своего» гетмана, то Хмеля прикрыли шапками – высшая почесть, от которой уже невозможно отказаться.
Под Желтыми Водами, всем видимый и неуязвимый, он скакал впереди казацких отрядов, как привык. На свежем ветру реяло белое знамя, на котором крупными буквами было выведено: «Мир христианству!»
После многих побед, даже под стенами Львова, был уже один шаг до знаменитой Переяславской рады, где и представители Москвы были. Рада решила:
«Иного короля не обирать, а всею Литовскою землею християнские веры податься великому государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу всея Руси самодержцу, чтобы государь над нами, християнами, был и ведал…»
Но поход за свободу Украины был еще не закончен. Война продолжалась. Ляхи не смирились с положением, что обложив громадной данью Львов, запорожцы уже собирались идти на Варшаву: роскошь и гордыня не имела границ. А потому:
