К Мариам подошли, ее подняли и понесли. Она услышала голос матери:
— Что с ней? — и ответ слуги, прозвучавший у самого уха:
— Она, наверное, испугалась. Она дышит, госпожа.
Мариам положили на мягкое, и руки матери (не открывая глаз, она узнала ее руки) схватили ее за плечи и потрясли.
Мать заговорила испуганно:
— Что с тобой? Что с тобой, девочка моя?
И тогда Мариам открыла глаза и прошептала:
— Ничего.
Лицо матери было в слезах, она уронила голову на грудь Мариам и зарыдала.
Потом Мариам узнала, что за весть привезли гонцы: в Дамаске были убиты ее отец Александр и ее дед Аристовул, царь Иудеи. Мариам плакала, хотя не любила и боялась отца, а деда не видела уже много лет и помнила плохо. Но она плакала, потому что плакали все вокруг, а мать, распустив волосы, била себя кулаками в бедра и раскачивалась из стороны в сторону. В доме плакали все, рабы ходили со скорбными лицами и часто роняли на пол еду и предметы. Не плакал лишь один человек — бабушка Юдифь.
Когда Мариам пришла к ней после случившегося, она сначала осторожно заглянула в дверь, боясь повторения так испугавшего ее крика. Юдифь сидела за столом в кресле с высокой спинкой, и лицо ее показалось Мариам неожиданно спокойным. Только было оно очень бледным.
— Подойди ко мне, Мариам, — позвала Юдифь, и Мариам вздрогнула при звуке ее голоса — такой он был незнакомый, чужой.
Мариам подошла и встала перед ней. Юдифь прямо, с отсутствующим выражением на лице, неподвижным взглядом смотрела на Мариам (Мариам на мгновение показалось, что Юдифь ослепла и не видит ее), потом сказала негромко, пошевелив тонкими белыми губами:
— Я хочу, чтобы ты знала, кто убил твоего отца и деда. Их убили наши враги — подлый Антипатр и его сын, мерзкий Ирод, — Юдифь помолчала и добавила: — Люди низкого происхождения и подлого рода, идумеи, предательство и коварство у них в крови. Ты поняла, что я сказала?
— Да, — испуганно кивнула Мариам и под прямым взглядом Юдифи договорила: — Поняла.
— Ты знаешь, для чего я говорю тебе это? — еще строже, как будто Мариам была в чем-то виновата, спросила Юдифь.
— Да, — непроизвольно ответила Мариам и тут же поправилась, увидев, как брови Юдифь недовольно сошлись к переносице: — Нет.
— Тогда слушай, что я тебе скажу, — чуть хрипловатым голосом произнесла Юдифь. — Ты красива, Мариам, ты слишком красива. Ты знаешь об этом.
— Нет, — прошептала Мариам, покраснев, и опустила голову. — Да.
— И если кто-то из них, — продолжала Юдифь, — из их подлого низкого рода захочет жениться на тебе, ты должна будешь сказать «нет», даже если это будет грозить тебе смертью, даже если это будет грозить смертью кому-то из нас. Войти в их семью — все равно что войти в стаю диких животных, волков и гиен. Ты хорошо поняла, что я тебе сказала?
На глаза Мариам навернулись слезы — не столько от смысла сказанного Юдифью, сколько от ее тона. Когда она говорила про волков и гиен, голос ее дрогнул, и Мариам показалось, что она вот-вот закричит. Как тогда, страшно, по-звериному. Мариам низко опустила голову, капли слез уже свисали с ресниц, и, когда она на последний вопрос Юдифи ответила: «Да», голова ее чуть дернулась, и одна капля, оторвавшись, упала на пол у ее ног.
Мариам уже исполнилось пятнадцать лет, и с недавних пор она стала часто думать о замужестве. Мысли об этом приходили обычно поздним вечером, когда она ложилась в постель. Девушка видела себя рядом с мужчиной на свадебном торжестве, слышала радостный шум и приветственные крики, чувствовала исходившее от него тепло, и ей было легко и радостно. Но это видение сменялось другим: комната, освещенная мягким огнем светильников, широкое ложе, блистающее какой-то особенной белизной, и руки мужчины, лежащие на ее плечах. Мужчина медленно отводил руки, и Мариам оставалась обнаженной. Мужчина поднимал ее на руки и осторожно опускал на ложе. От радости и стыда Мариам закрывала глаза. Губы мужчины касались ее щек, губ, плеч, а рука трогала грудь, живот, мягко, но неотвратимо сползая все ниже и ниже. Мариам чувствовала сладкие волны, поднимающиеся снизу вверх и горячим потоком ударяющие в голову. Она едва сдерживала стоны… В страхе открывала глаза и рывком натягивала одеяло на голову.
В ее комнате спала служанка, гречанка Солоника (девушка восемнадцати лет — еще девочкой отец привез ее из похода). Иногда Солоника поднимала голову и с тревогой спрашивала:
— Ты что, Мариам?
И тогда Мариам понимала, что все-таки не сумела сдержать стон, отвечала притворно-сонно:
— Спи, мне приснилось…
Никогда Мариам не видела ни лица мужчины, ни его тела, но так хорошо помнила прикосновение его губ и рук, что никогда не спутала бы их с другими. Она думала со страхом: «А если меня выдадут замуж не за него, то как же я буду!» Одна только мысль, что это может оказаться не он, становилась ей невыносима.
После разговора с Юдифью Мариам испугалась — Юдифь назвала имя человека, о котором она тайно думала в последнее время. Ирод. Она думала об Ироде. Она страшилась своих дум, но не могла их отбросить и пересилить. Мариам знала, что Ирод — враг ее рода, и думать, что это он, было непростительным и великим грехом. Особенно теперь, когда Юдифь сказала, что он повинен в смерти ее отца и деда (Мариам не могла сказать себе: «убил», она лишь осторожно говорила: «повинен»).
Впервые она увидела его близко, когда Ирод пришел просить отца ехать в Дамаск. Он так унижался, что на него жалко было смотреть. А отец стоял и угрюмо глядел на него, а Юдифь взирала с ненавистью и презрением. Наверное, Мариам была единственной, кому он сумел внушить сострадание. Она почувствовала, что унижение для него особенно горько, потому что она, Мариам, присутствует при этом. Она так поняла, поймав его беглый взгляд. Взгляды их встретились всего на мгновение, всего, может быть, на долю мгновения — но все было высказано и все было понято.
Да, это был он, у Мариам не осталось никаких сомнений. После разговора с Юдифью Мариам испугалась так же, как тогда, когда Юдифь закричала, получив страшные известия из Дамаска, ей казалось, что бабка открыла ее тайну. Не могла же она просто так, случайно назвать имя Ирода! Мариам знала, что ничего в этом мире не происходит без воли Бога, и, значит, произошедшее только кажется случайностью, тогда как на самом деле имеет свой тайный смысл.
Мариам была испугана и не хотела думать об Ироде, и каждый раз страшнее всего становилось, когда нужно было идти спать — это время и страшно манило, и страшно пугало ее. Она истово молилась, прося Бога пощадить ее, не подвергать греховному искушению. Но Бог или отвернулся от нее, или почему-то желал ее страданий. В дни, когда в доме все плакали, а в Иерусалиме был объявлен траур, каждый раз перед сном Мариам посещали видения, и она не имела сил избавиться от них, отбросить, перестать видеть и ощущать. Она уже не просто стонала в ночи, а вскрикивала, и служанка Солоника уже не привставала на локте, не спрашивала: «Ты что, Мариам?», но вскакивала и подбегала к ней, обнимала и пыталась успокоить, шепча ласковые слова. Она-то, бедная, думала, что на ее госпожу так сильно подействовала смерть отца и деда, и очень жалела Мариам. А Мариам отворачивалась от нее, натягивала одеяло на голову и лежала, замерев, до крови закусив нижнюю губу. А утром ей было стыдно смотреть в глаза служанки, и она придиралась к ней, а однажды, не перенеся ее сострадательного взгляда, даже ударила, чего прежде не делала никогда.
К ним в дом пришел дядя Гиркан, первосвященник. Юдифь не пожелала говорить с ним, сославшись на болезнь, мать Мариам приняла, но во время разговора только плакала, качаясь из стороны в сторону и ударяя себя кулаками в бедра, так что Гиркан пробыл у нее недолго. Потом он заходил к сестрам матери и наконец пришел в комнату Мариам.
В их семье Гиркана не любили, а Юдифь откровенно ненавидела его. Говорили, что он связался с «проклятыми идумеями», что он бесчестен, хитер и коварен и что это он привел римлян к стенам святого города. Юдифь еще недавно кричала на весь дом, что Гиркан виновен в смерти ее мужа и сына и что она не удивится, узнав, что это он подослал к ним гнусных убийц.
Так в доме говорили о Гиркане, и никто не любил его, кроме Мариам. Ей он нравился. Нравился больше, чем дед или даже отец. Дед Аристовул (насколько Мариам помнила его) казался ей грозным и высокомерным, разговаривал громко, резко взмахивал руками, и Мариам всегда чудилось, что он сердится на всех вокруг. Ее отец, Александр, разговаривал мало, но всегда казался угрюмым и озабоченным, он редко улыбался, а смеха его Мариам не слышала никогда. Кроме того, Мариам казалось, что отцу нет до нее никакого дела и ни она, ни сестры не интересуют его, и если бы их вдруг не стало, он, наверное, заметил бы это не сразу.
Дядя Гиркан был другой, не похожий ни на отца, ни на деда. Правда, он тоже смеялся редко, но при виде Мариам всегда так ласково улыбался, так радовался ей, будто на всем свете любил только ее одну. Так чувствовала Мариам, и никакие слова хулы не могли на нее подействовать. Ее любовь к дяде была чуть странной — она и любила и жалела его. Она и сама не могла бы сказать, чего в ее чувстве больше, любви или жалости. Дядя Гиркан был такой слабый, такой болезненный, такой ласковый, что с трудом верилось тому, что о нем говорили в доме. Мариам не могла представить себе, чтобы этот болезненный, слабый старик мог быть коварным, хитрым, плести какие-то интриги, устраивать заговоры, и уж тем более он не мог приказать убить своего брата и племянника. Она знала о том, что между дедом и Гирканом велась долгая и кровавая война за царство в Иудее, но не понимала, почему родные обвиняют в этой войне одного его, а деда не обвиняют. Ей-то самой представлялось, что больше не прав дед, чем Гиркан, ведь дядя был старшим сыном ее прадеда, царя Александра, а дед — младшим. А ведь всем известно, что старший сын по закону наследует престол.
