Дядя Гиркан был другой, не похожий ни на отца, ни на деда. Правда, он тоже смеялся редко, но при виде Мариам всегда так ласково улыбался, так радовался ей, будто на всем свете любил только ее одну. Так чувствовала Мариам, и никакие слова хулы не могли на нее подействовать. Ее любовь к дяде была чуть странной — она и любила и жалела его. Она и сама не могла бы сказать, чего в ее чувстве больше, любви или жалости. Дядя Гиркан был такой слабый, такой болезненный, такой ласковый, что с трудом верилось тому, что о нем говорили в доме. Мариам не могла представить себе, чтобы этот болезненный, слабый старик мог быть коварным, хитрым, плести какие-то интриги, устраивать заговоры, и уж тем более он не мог приказать убить своего брата и племянника. Она знала о том, что между дедом и Гирканом велась долгая и кровавая война за царство в Иудее, но не понимала, почему родные обвиняют в этой войне одного его, а деда не обвиняют. Ей-то самой представлялось, что больше не прав дед, чем Гиркан, ведь дядя был старшим сыном ее прадеда, царя Александра, а дед — младшим. А ведь всем известно, что старший сын по закону наследует престол.
Однажды она спросила об этом бабушку Юдифь. Если бы она знала, что ее вопрос так разгневает бабушку, то поостереглась бы спрашивать. Вместо ответа Юдифь больно схватила ее за руку и с искаженным от гнева лицом закричала:
— Кто тебя научил этому? Отвечай, кто научил тебя?!
От всегда такой сдержанной Юдифи Мариам ничего
подобного не ожидала и заплакала от боли и испуга. А Юдифь все требовала свое, не отпускала руки Мариам, глаза ее сверкали злобой, а в углах губ собралась пена.
Вот и весь ответ, что получила Мариам на свой невинный и справедливый — в этом она была уверена — вопрос. На руке, в том месте, где ее сжимала Юдифь, остались глубокие следы от ногтей, и рука долго не заживала. Мариам хорошо запомнила этот урок и больше никогда и никого не спрашивала о том, что может не понравиться. И еще она поняла, что в людях значительно больше гордыни и высокомерия, чем понимания и жалости. И единственным человеком из тех, кого она знала, кто носил в себе понимание и жалость, был Гиркан. И она обрадовалась, когда Гиркан вошел в ее комнату, и открыто улыбнулась навстречу.
— Бедная моя девочка, — сказал он, обнимая ее и проводя узкой ладонью по волосам, — тебе несладко приходится, ты сразу потеряла и отца и деда.
Мариам осторожно подняла голову и посмотрела в лицо Гиркана. Ей вдруг захотелось сказать ему, что все в доме считают его виновным в этих смертях, но, наткнувшись на его нежную, чуть виноватую улыбку, говорить не стала, а, прижавшись к нему, прошептала:
— Дядя, я так рада видеть тебя!
(Гиркан доводился ей дедом, а не дядей — ведь мать Мариам была его родной дочерью, — но с детства она почему-то называла его дядей и так продолжала называть.)
— Ты выросла, моя девочка, — ласково проговорил Гиркан, чуть отстранив ее от себя, внимательно осмотрел, придерживая за плечи, — стала такой красавицей. Красивее тебя я никого не видел, ни здесь, в Иудее, ни в Сирии, ни в Аравийском царстве.
— А в Риме? — неожиданно для самой себя спросила Мариам, скорее из любопытства, чем из кокетства.
Гиркан коротко усмехнулся:
— Я не был в Риме, но уверен, что и там не найдется девушки, которую можно было бы сравнить с тобой.
От этих слов Мариам стало неловко, она опустила голову. А Гиркан сказал:
— Тебе нечего стыдиться: твоя красота слишком великолепна и слишком величественна, чтобы принадлежать тебе одной. Она — гордость всей Иудеи и — не побоюсь сказать — достояние всего мира.
Мариам было и радостно от слов Гиркана, и грустно одновременно. Дядя всегда оставался ласков с ней, но никогда ничего подобного не говорил. И хотя он уже старик, слабый и болезненный, но все же он мужчина, и девушке стыдно слушать такое от мужчины. Во всяком случае, она должна была показать, что стыдно. И, осторожно подняв на Гиркана глаза, она, чтобы переменить тему, сказала, коротко вздохнув:
— У нас сейчас траур.
В свою очередь Гиркан вздохнул глубоко и протяжно, горестно покачал головой:
— Да, горе, горе!..
Они присели: Гиркан в кресло, Мариам на край ложа. Помолчали. Гиркан снова вздохнул и покашлял. Наконец сказал:
— Ты должна понять своих родных и простить их. Вся твоя жизнь впереди, а их жизни, как и моя, уже на закате.
Мариам исподлобья взглянула на Гиркана, не понимала, к чему он клонит, но чувствовала, что пришел он не просто так. И не ошиблась. Помолчав, повздыхав, покашляв, поерзав в кресле, как бы отыскивая удобное положение (Гиркан был столь тщедушен телом, что любое кресло казалось ему большим), он мельком посмотрел в сторону двери. Заговорил тихо, с грустью:
— Знаю, что теперь не время говорить о будущем — я имею в виду твое будущее, Мариам, — но я так стар и болезни так донимают меня, что чувствую — проживу недолго. Пока был жив твой отец и твой дед, не я, а они думали о тебе. Но с их смертью мужчин уже не осталось в вашей семье, и мой долг подумать о тебе, Мариам. Я не упомянул о твоем дяде, Антигоне, но он далеко, и неизвестно, когда вернется.
Мариам знала, что младший брат отца, Антигон, остался в Риме. Ходили слухи, что новый правитель Рима, Цезарь, не доверяя царю Аристовулу, оставил его там в заложниках.
— Тебе нужно подумать о замужестве, — после паузы продолжил Гиркан, проговорив это еще тише, чем прежде.
Мариам вспыхнула:
— Дядя!
Гиркан развел в стороны свои худые руки:
— Что поделаешь, девочка моя, смерть берет свое, а жизнь — свое. Так Бог создал этот мир, и не нам менять установившийся порядок вещей. Тебе уже скоро шестнадцать, самое время. Я старый и очень люблю тебя, потому буду говорить прямо: что ты сама думаешь об этом?
— Не знаю, дядя, — пролепетала Мариам, ощущая приближение чего-то страшного, стыдного, но… желанного.
— Старые роды захирели, — качая головой, сказал Гиркан, взявшись руками за подлокотники кресла и сжав их, — теперь человек определяется не принадлежностью к древнему роду, а доблестью, силой и умом. Я много думал о тебе, перебирая в уме тех молодых людей, кто может быть достоин твоей красоты и принадлежности к нашему славному роду, и я вижу лишь одного. Одного. Ты слушаешь меня, Мариам?
— Да, — выдохнула она, замерев и крепко сжав пальцы, боясь, что Гиркан заметит их дрожь.
— Его зовут Ирод, — не без труда выговорил Гиркан. — Ты знаешь, о ком я говорю?
Мариам кивнула.
— Он приходил в ваш дом, ты должна была видеть его.
Мариам кивнула снова, еще ниже опустив голову.
— Тогда скажи, что ты думаешь о нем?
Мариам в третий раз кивнула, уже непроизвольно, и вдруг словно какая-то сила подтолкнула ее снизу, она подняла голову и выпалила:
— Он враг нашего дома! — Сказала это не зло, а испуганно.
Гиркан взглянул на дверь, его правая рука оторвалась от подлокотника кресла и застыла на весу.
— Не говори так громко, — с тревогой прошептал он. — Твоим родным в их положении трудно будет принять наш разговор.
— Прости, дядя, — виновато шепнула Мариам, — я не хотела.
— Ты повторяешь чужие слова, — продолжил Гиркан с горечью. — Ирод не враг вашего дома и не враг нашего рода. Его отец, Антипатр, верно и доблестно служил еще моему отцу, царю Александру, потом перешел ко мне, старшему сыну, и мне ни разу не в чем было упрекнуть его. И Ирод служит мне, как его отец и братья. Он преданный соратник и отважный воин и, несмотря на молодость, обладает тонким и гибким умом. Больше скажу, мудростью.
— Но он идумей, дядя, — вдруг произнесла Мариам и сама испугалась того, что сказала.
— Да, идумей, — спокойно подтвердил Гиркан, и впервые за весь разговор в его глазах мелькнуло нечто, похожее на твердость. — Но его мать, Кипра, из старинного аравийского рода, близкого к царскому. — Он вздохнул и продолжил: — Кроме него, я не вижу никого, достойного тебя. Или он тебе не нравится? Или, может быть, он противен тебе? Если так, скажи прямо, и я…
Он недоговорил и резко повернул голову к двери. Она приоткрылась — в узком проеме стояла Юдифь: прямая, строгая.
— Ты мне нужна, — сказала она холодно, и дверь закрылась.
Мариам вскочила и села снова. Гиркан тяжело встал на ноги.
— Мы договорим в другой раз. Но скажи, он не противен тебе?
— Нет, нет, — торопливо проговорила Мариам, будто боялась, что дядя уйдет, не услышав ответа.
16. Поворот
После убийства Александра Антипатр с Иродом спешно покинули Дамаск и вернулись в Иерусалим. Еще по дороге у них произошел разговор о Мариам. Антипатр начал первым.
— Ты сделал хороший выбор, — сказал он Ироду, — но тебе придется подождать.
— Почему, отец? — спросил Ирод. — Разве препятствия к этому не устранены?
— Устранены, — согласился Антипатр, но лицо его приняло самое озабоченное выражение.
