— Приезжай к нам, матушка. Завсегда тебе будем рады, — улыбалась она, заглядывая в лицо Марии. — Так ли уж будем рады. И сыночков своих привози…
— На купальницы жди, — пообещала княгиня.
Уезжала Досифея из Владимира к себе в монастырь и дорогою, поглядывая по сторонам на покрытые первой зеленой дымкой леса, нелегкую думу думала. Коли и впрямь полюбился Веселица на княжом дворе, то на рожон лезть ни к чему — береженого бог бережет.
А в келье, возвратясь домой, задумалась игуменья, что была несправедлива к Пелагее. И велела кликнуть ее к себе.
Явилась черница, с виду тихая и покорная, а на губах ехидная улыбка полощется, едва сдерживается, чтобы не выявить своего торжества.
— Садись, Пелагея, — сказала игуменья. — Садись и слушай меня. Кто старое помянет, тому глаз вон. Была я к тебе несправедлива — то дело прошлое. Нынче хочу снова приблизить к себе.
— На все воля твоя, матушка, — отвечала, потупя взор, черница.
— Все, что ты про Феодору сказывала, все правда. Но лучше, ежели будешь ты помалкивать. Заботы наши монастырские неча в мир носить. В миру люди разные. Покуда осыпаны мы милостями, а ежели дурная слава пойдет, отвернется от нас княгинюшка — всем нам от этого станет хуже…
— Не я в мир худые вести носила, — сказала Пелагея. — А то, что упреждала тебя, а ты мне не поверила, вина не моя.
— Чья в чем вина, про то говорить не будем, — строго оборвала ее Досифея. — Бери-ко ключи да хозяйствуй, как прежде. И слова мои хорошенько запомни.
— Все исполню, как повелишь, матушка.
Задержалась Пелагея в дверях — видно, что-то еще хотела сказать игуменье, но передумала, слабо махнула рукой.
Выскочила Пелагея из кельи, остановилась, прислонясь к стенке, руку прижала к груди — вот и сбылось задуманное. Вся душа изболелась, когда отринула ее от себя игуменья, ненавистью лютой возненавидела она Феодору. Впредь осторожнее будет, впредь для нее наука. А ключики — вот они, приятной тяжестью лежат на потной ладошке…
На всенощной, стоя пред алтарем, жарко молилась игуменья. Клала земные поклоны, лбом стучала в дубовый пол. Перешептывались за ее спиной монашки, дивились ее рвению:
— Никак, покаянную возносит игуменья?
— Аль согрешила в чем?
— Грехов у нее наших поболе будет…
— Виновата, так и винится.
— Кшить вы, — осадила их Пелагея. Не заметили монашки, как подкралась она к ним сзади. Тоже на коленях стоит, тоже вроде молится, а сама все слышит.
Перепугались черницы: известное дело, Пелагея — первая у игуменьи доносчица. Сколько уж сестриц пострадало от ее наветов!..
Стали обхаживать да обласкивать Пелагею, а та и рада над ними поглумиться:
— Эвона вы какие, кроткие голубки. В лицо-то Досифее — матушка, а за глаза съесть норовите. Злобный у вас нрав.
— Не губи, Пелагеюшка, — просили монашки. — А мы тебе за доброту твою отплатим.
— Шибко богатые стали, как я погляжу, — подперев руками бока, наступала на них Пелагея. — А не пошарить ли по вашим ларям?
— Не пугай ты нас, не срами…
— И без меня осрамились. Не, донесу Досифее, не то выставит из обители. А даров ваших мне не надобно. Я черница скромная, живу по писаному уставу, не то что вы…
— Все мы грешные, и ты грешна. Возьми подарки, не обижай отказом.
Кто что из своей кельи принес, разложили на лавке шали пуховые, платки шелковые, кольца и колты. Все это наменяли они в городе на изделия рук своих. Последнее принесли, совали с разных сторон.
Но Пелагея все упиралась, все порывалась уйти.
— Уговорили, — согласилась она наконец; притворно зевая, стала ковыряться в разложенном перед нею барахле.
— Колты енти я возьму. И плат пуховый.
— Бери, бери, Пелагеюшка, не обессудь, — наперебой предлагали монашки. — Еще чего возьми, нам не жаль…
— Молчу, молчу, — сказала Пелагея, — но чтобы впредь у меня…
— Не гневись на нас. Что было, то по неразумению.
Выпроводили они Пелагею, переглянулись, вздохнули с облегчением. Кажись, на этот раз пронесло.
А Пелагея, удалившись в свою келью, так себе говорила со злобивой ухмылкой: «Ну, кумушки, ну, голубушки, теперя вы у меня в руках. Теперя завсегда первая доля — моя. Ужо напляшетесь, ужо покусаете локотки!»
Еще не войдя в избу, еще с порога крикнул Кузьма, властной рукой отстраняя Веселицу:
— А ну, кажи, доброй молодец, кого прячешь в светелке. Об ком по городу шум?
Всякое ожидал Веселица, приготовился к пристрастному допросу, но чтобы Кузьма — да такое с порога…
Отступил дружинник в горенку, стал заплетающимся языком приглашать Ратьшича к столу:
— Садись, Кузьма, отведай, чего бог послал…
— Ты мне зубы-то не заговаривай, — нахмурился Ратьшич. — Ты мне толком обо всем, что спрашиваю, отвечай. Не по своей я воле у тебя — князь Всеволод послал. А меды распивать будем после…
Еще немного помялся Веселица, но перед Ратьшичем разве устоишь? Делать нечего — крикнул в глубину избы:
— Малка!..
Ни звука в ответ.
— Малка, тебя зову.
Кузьма Ратьшич, задержавшись у порога, покашлял, притронулся ладонью к бороде. Веселица ждал, насупившись.
Скоро послышались легкие шаги, откинулась занавеска, и оба мужика, как стояли, так и остались стоять, словно вкопанные.
— Ну и ну, — покачал головою Ратьшич.
Не только Кузьму, но и самого Веселицу поразила Малка. Такой красавицей писаной не видывал он ее еще никогда. Не зря приглашал к себе купцов, не зря закупал у них шелка и бархаты, не зря сиживали в светелке вечерами наилучшие владимирские мастерицы-рукодельницы. Постарались они, обрядили Малку, словно княгиню. Рубаха на ней красная расписана вышивкой, выложена крупными жемчугами, светлый плат — в лиловых петухах, сапожки сафьяновые простеганы золотыми нитями, а в кокошнике горит звезда. На шее Малки — ожерелье сканого серебра, крупные сережки переливчаты, как радуга… Щечки у Малки горят, губы вздрагивают — вот-вот брызнет еле сдерживаемый смех.
Крякнул Ратьшич, подошел к Малке, взял ее за руку. Не отдернула она руки, не смутилась — только вдруг растаяла на губах ее приветливая улыбка, только вдруг потемнели глаза. И с чего бы это?
— Что ж, Веселица, славную привел ты в дом хозяйку, — сказал Кузьма. — Пора пришла и под венец. Когда свадьбу станем играть?..
— За свадьбою дело не постоит, а что сказывать будешь князю.
— Князь всем нам отец родной. Поклонитесь ему, покаетесь — он, глядишь, и простит. А то, что в монастыре такую девку прятали, — всем нам не в радость, а в посрамленье. Красавица да и только, но еще погляжу, какая она у тебя хозяйка.
Щедро привечал у себя Веселица нежданного гостя. Малка прислуживала им за столом. И так была она обходительна, и так проворна, что совсем заворожила Кузьму.
— Знай наших, — говорил Веселица, провожая Ратьшича, пьяный не от медов, которых выпил немало, а от похвалы.
Расставаясь, в щечку целовал Малку Кузьма, снова ручку держал в своей ладони.
— Сведи, бог, и будьте счастливы, — наставлял он, в седло влезая, Веселицу. — Удачливый ты человек.
— С тебя удача моя пошла…
— Не с меня, а с князя. Девку береги и обижать не смей.
— Куды уж обижать-то? Она и без меня обижена.
Уехал Кузьма. Проводил его Веселица до ворот и вернулся в горницу. А Малка грудью на ларь упала, плачет в голос, унять себя не может.
— Да что с тобою, лада моя? — растерялся Веселица. Вылетел хмель у него из головы, обнял он Малку за плечи, повернул к себе, прижал мокрое от слез лицо ее к своей груди. Посадил на лавку против себя:
— Теперь все по порядку сказывай. Сдается мне, что кое-что ты от меня утаила.
— Сердце у тебя, Веселица, вещее, — ответила Малка. — Радовалась я нашему счастью, а как увидела Кузьму, так все во мне и оборвалось.
— Что-то загадками ты говорить стала. Никак в толк не возьму.
— А ты и не мучайся.
— Да как же мне не мучиться? Или померещилось что?
— Кабы померещилось, — слабо улыбнулась Малка. — А тут все наяву, хоть и кажется — страшный сон привиделся.
— Кажись, смекнул я — не Ратьшич ли тому виной?
— Он самый и есть, кому же другому быть!
— Вот оно что, — помрачнел Веселица. — Не он ли Зорю твоего в могилу свел?..
— Я ведь гостю любому завсегда рада. А тут как вышла, как взял он меня за руку, так словно всю огнем обожгло.
— Давно это было…
— Давно, а сердцу не прикажешь. Улыбку к лицу не пришьешь — чай, не пуговица. Шибко за себя испугалась я. И еще подумала, что не будет нам с тобою счастья.
— Не помнит он тебя…
— Зато мне его вовек не забыть.
— И Христос прощал своим погубителям…
— Не святая я. На какую жизнь выкрал ты меня из обители? Рядом с душегубом век доживать, в поганые очи его глядеть до смертного часа?.. Не верь ему, Веселица, не к добру свела тебя с ним судьба. Да и зачем тебе княжеская милость? Вон Зоря-то мой дни и ночи подле Юрия обитал… Что с того? Как был простым рядовичем, так и остался. И дни свои закончил не на мягкой постели, а в темном порубе.
