- Брат Селен, - приветствовал его незнакомец. Легионер осторожно огляделся.
- Кто ты, черт возьми?
- Борен. Из восьмой когорты.
- Я тебя не узнаю.
- Не удивлен. Меня перевели прямо перед тем, как мы покинули Тарс. Не возражаешь, если я посижу с тобой минутку?
- Зачем тебе это нужно? Ты знаешь, кто я и что я сделал.
- Я знаю. Мне есть чем поделиться. Комплименты от парней из моей центурии.
Селен сглотнул и кивнул. Его посетитель присел на корточки и порылся в сумке, затем протянул немного сыра и кусок хлеба. - Вот.
Селен заколебался. - Где ты это нашел?
- Это безопасно. Возьми это.
Селен нетерпеливо схватил еду и без лишних вопросов начал есть. Его сосед внимательно посмотрел на него, прежде чем снова заговорить.
- Селен, командующий поступил неправильно, сделав то, что сделал сегодня. Он, считай, что сам убил этих двух мальчиков. Только он, как и все эти аристократы, не хочет совершать подобные поступки лично, чтобы его руки не замарались в крови. Многие из нас в лагере думают, что Корбулон немногим лучше убийцы. И эти парни не будут последними его жертвами. Слушай…
Он наклонился ближе, чтобы продолжить говорить вполголоса. Время от времени Селен кивал и прекращал есть, чтобы сделать сердитый комментарий. Наконец другой мужчина похлопал его по плечу и встал.
- Скоро увидимся, брат.
Затем он ушел в ночь, пробираясь назад между линиями, прежде чем пересечь открытую площадку к ближайшему из костров сирийской когорты, где он улыбнулся и махнул рукой в знак приветствия.
*************
Глава XХIV
Невозможно было сказать, какое было время суток, сидя в камере. Ее размеры не превышали четыре на три метра, воздух был прохладным и влажным. Окна не было, и единственным отверстием, кроме низкой узкой двери, была зловонная канализация, которая проходила через стены и посреди комнаты. Предыдущие заключенные, похоже, использовали канализацию не только для омовения, и Катон убрал часть грязных тростников, чтобы сесть на грязные же плиты, чтобы не рисковать сидеть в чужом дерьме. В двери была небольшая решетка, через которую в камеру проникал очень слабый свет от пламени факела дальше по коридору, проходящему под конюшнями дворца. Пленных кормили дважды в день, насколько мог оценить Катон; он потерял чувство времени. Аполлоний находился в следующей камере, и они могли общаться друг с другом через канализацию. Однако, поскольку говорить было не о чем, а любой обмен мнениями требовал нагибаться над канализацией и выдерживать зловоние стекающих под ним стоков, оба мужчины предпочли ограничить свое общение.
Катон прислонился к стене и скрестил руки, размышляя об их ситуации. После того, как Вологез представил доказательства шпионажа агента, Хаграра выволокли через боковую дверь, а Катона и Аполлония вывели из зала для аудиенций. Их вывели из дворца в обширный комплекс конюшен, расположенный достаточно далеко от главного здания, чтобы запах не оскорблял носы царя и его двора. Там их вытолкали через охраняемый дверной проем и спустили по двум лестничным пролетам до конца длинного коридора, а затем затолкали в камеры и оставили там.
Сначала он ожидал, что их заточение будет недостаточно продолжительным, так как Вологезу нужно было только выбрать способ казни. Но часы растянулись на день, а затем и дальше, пока не стало трудно определить, как долго они там пробыли. Он не мог поверить, что о них забыли. Скорее, Вологез приберег их для какого-то публичного случая, чтобы устроить зрелище из их смерти, чтобы его люди могли увидеть, что случается с римскими шпионами. Он использовал пряжку на своем ремне, чтобы оставлять царапину на стене каждый раз, когда один из охранников приносил ему еду, а затем менял пустое ведро на ведро с солоноватой водой через небольшое отверстие в нижней части двери. Вода вызвала у него приступ диареи, прежде чем его тело привыкло к ней. Он продолжал засчитывать время приема пищи даже после того, как натолкнулся на аналогичный ход записи на стене. Почувствовав ряд зазубрин вдоль стены, он провел по ним пальцами, пока не нашел начало, а затем начал считать. Он сдался после четырехсот, но продолжал проводить кончиками пальцев по выемкам, пока они, наконец, не закончились. Аполлоний надолго замолчал после того, как Катон поделился своим открытием и перспективой того, что им, возможно, суждено прожить остаток жизни в своих мрачных, вонючих дырах вдали от солнечного света и внимания тех, кто занимается своими делами во дворце.
Время от времени двое мужчин стояли у дверей и разговаривали друг с другом через решетку, но, поскольку другие заключенные делали то же самое, или кричали охранникам – которые никогда не отвечали, – или просто безумно бормотали, приходилось повышать их голоса, чтобы их можно было услышать, и это было слишком тяжело, чтобы выдерживать это надолго. Им обоим было удобно думать, что пока они живы, была надежда, что парфяне могут включить их в обмен пленными или что полководец Корбулон может попытаться заплатить выкуп за их освобождение.
Катон цеплялся за эту мысль, так как он находил, что мысль о том, что он никогда больше не сможет увидеть своего сына, почти невыносимой. Даже если на их освобождение потребуются годы, он может вернуться в Рим лишь потерянной тенью того человека, которым когда-то был, и Луций может не узнать его. Это наполнило его сердце горем, и были моменты, когда он поддавался своим страданиям, сидя, обняв колени в углу своей камеры. Это никогда не длилось долго; когда он понимал, что настроение у него пропало, он заставлял себя вставать и делать все, что мог, в замкнутом пространстве. Он мог растягиваться, делать приседания, отжимания и ограниченное количество других упражнений, чтобы сохранять свое тело гибким и сильным, насколько это возможно. Но он уже чувствовал, как голод разъедает его, и был уверен, что кости его стройного тела становились все более и более заметными с течением времени.
Ему не нужно было убеждать Аполлония делать то же самое, поскольку агент был полон решимости быть готовым действовать, если когда-либо представится возможность побега, какой бы маловероятной она ни была из-за режима, который парфяне установили для своих пленников. Дверь в камеру открывали только тогда, когда охранники приходили забирать заключенного на смерть, или когда заключенный умер и тело извлекали.
Влажный воздух сильно повлиял на Катона, и его все чаще и чаще мучили приступы мучительного кашля. Он молился Асклепию, чтобы тот помог ему выздороветь и не умереть от изнурительной болезни в этом ужасном месте. Если такова его судьба, то он надеялся, что он достаточно хорошо послужил Риму, чтобы получить право войти на Поля Элизиума в загробной жизни.
Его мысли были прерваны голосом агента.
- Катон… Катон!
Катон встал и повернул плечи, чтобы уменьшить напряжение, которое возникло из-за того, что он прислонился к стене. Подойдя к двери, он наклонился и приложил рот к решетке. - Я здесь. Что?
- Мне нужно кое-что тебе сказать.
- Так?
Последовала пауза, прежде чем Аполлоний продолжил. - Я хотел извиниться, трибун. Мне жаль, что я не мог сказать тебе истинную цель моей миссии.
- Да. Это жалость. Ты должен был мне доверять.
- Какая разница, даже если бы я сказал? Вологез все равно бы нашел мои заметки. Интересно, не приходило ли тебе в голову, что он мог пощадить нас, потому что посчитал бы твое удивление искренним?
- Нет. Я не думал об этом. Я сомневаюсь, что царя беспокоит представление о том, не невиновны ли вдруг те, кого он осуждает.
Аполлоний сухо усмехнулся. - Ты прав. Бедный Хаграр. Если бы я только не записал, что ты мне рассказал о разговоре с ним в Ихнэ, он мог бы быть еще жив. И, что более важно, продолжать думать о заговоре против своего царя. Говоря о Вологезе, мне интересно, какую судьбу он нам уготовил. Знаешь, мы еще можем выбраться из этого живыми.
