что стоишь-то, дебелая, воду неси, платье неси. Да быстро, дура, быстро.
Сама же девушка кинулась к зеркалу.
Ута, Зельда и Игнатий стояли между камином и дверью в людскую. Стояли, дышать боялись. Даже свирепый Игнатий и тот рта не раскрывал. Горбунья подала господину вина в серебряном кубке. Он молча сел в кресло, взял кубок, попробовал вино. Сел во главу стола, в то кресло, в котором сидела госпожа. С ним уселись за стол и его люди. Лишь огромный один остался стоять, привалившись к стене у входной двери. Плетью по сапогу постукивал. Господин так даже на вид суров, и люди его воинские по виду, все при железе, страшны, даже если и молоды.
Наконец сверху госпожа сошла. Умытая, свежая, в чистом и совсем простом платье, которое не надевала уже давно. Сразу, едва не бегом, кинулась к господину, стала на колени, взяла руку его и поцеловала.
А он погладил её по волосам, по щеке и спросил с усмешкой, но ласково:
— Дело уже к вечеру пошло, а ты ещё спишь, что ли?
— До рассвета не спала, — отвечала Агнес. — Вот и проснуться не могла.
Он сдала ей знак встать, чуть приблизившись уже серьёзно скрасил:
— Одной ли тебе было не до сна?
— Одной, дядя, — так же серьёзно отвечала Агнес, называя его «дядей».
— Раз зовёшь меня «дядей», так не вздумай меня позорить, — тихо сказал он ей, крепко держа её за руку.
— Беспокоиться вам нечего, всё у меня хорошо, и имя ваше незапятнанное, я, авось, не Брунхильда, — отвечала она ему таким тоном, что он понял, что больше на эту тему ничего спрашивать не нужно.
— Ладно, а как ты живёшь тут без меня?
— Без вас мне тоскливо, да ничего, справляюсь, — тут она огляделась, и сердце девушки затрепетало. И непонятно от чего больше: оттого, что красавец Максимилиан сидел тут в шаге от неё, от того, что господин ещё держит её за руку или от того, что в чёрном мешке кое-что вожделенное, лежит прямо на столе, рядом с серебряным кубком, из которого господин пьёт вино.
Сразу она поняла, что в мешке. И, сдерживая волнение, девица спросила:
— Не меня вы проведать приехали. Что за дело у вас, господин?
— Сядь, — сказал кавалер, — но сначала вели слугам стол накрывать. С дороги мы.
— Игнатий, на рынок беги, — сразу начала давать распоряжения девушка, — коли не разобрали, так купи свиных ног, капусты кислой купи, пива, колбас самых дорогих для жарки. Зельда, Ута, вы тоже не стойте, подавайте всё, что есть лучшего господам.
Она взглянула на Максимилиана: красавец какой вырос, она ему уже лишь до плеча достанет. Вид у него надменный, одежда хоть и пыльная, но хорошая, и руки… Руки не к тачке и не к тесту привычные, а к железу. Сразу видно: это не пирожник, хоть и зубы у него не так белы и ровны.
— А молодые господа тоже тут ночевать будут? — спрашивает она у Волкова.
Тот молча осматривает залу. Некогда этот дом казался ему огромным и роскошным. Да когда это было. Можно, конечно, его людей в людской положить… Но нет…
— Нет, господа оставят тут коней, а сами поживут в трактире соседнем.
— Как пожелаете, господин, — отвечает девушка, переводя взгляд с Максимилиана на кавалера и едва заметно краснея при этом.
Но красноту эту никто не заметил, так как голодным господам из печи на стол уже ставили еду.
Игнатию были доверены кони господ, сами же они, поев как следует, ушли искать себе ночлег, а Волков остался. Агнес ерзала на стуле подле его правой руки, есть не могла. Всё косилась на чёрный мешок, что теперь висел на спинке стула кавалера. Зачем он привёз его сюда? Ведь не просто так. Что-то ему нужно узнать.
— А за дом у тебя плачено? — спрашивал Волков, попивая вино.
— Плачено, господин, плачено, — отвечает она, балуясь с кусочком колбасы в тарелке. — И банкиры ко мне добры — в последний раз при новой вашей победе за месяц плату не взяли, браслетку подарили со святыми, вот, — она показала красивый и замысловатый браслет на руке, — и ещё на званый обед приглашали, где меня с епископом, отцом Бернаром, настоятелем храма Святочтимого Николая угодника, знакомили.
— Вот как?
— Да, — Агнес могла бы ещё много рассказать господину: и что отцу Бернарду она продаёт зелье приворотное, и что её приглашают во многие добрые дома Ланна, но она была девушкой умной и считала, что не обо всех её успехах кавалер должен знать. — И вас, господин, в городе чтут высоко.
— Угу, — Волков посмотрел на неё внимательно, — значит, долгов ни перед кем у тебя нет. Может, булочнику, мяснику или молочнику должна?
— Нет, ни им, ни слугам ничего не должна.
— Угу, — он так и смотрел на неё, — а откуда ты деньги берёшь? У меня, как уехала, так ни разу не спросила.
— Справляюсь, господин.
— Справляешься?
Теперь ей не по себе стало. Взгляд кавалера такой был тяжёлый, что стала девушка ёрзать в кресле своём:
— Не волнуйтесь, господин мой. Ничего предосудительного, что могло бы имя ваше запятнать, я не делаю.
Зачем кавалеру знать, что она варит зелья с утра до ночи, что меняет вид свой, как вздумается, что избавилась от любовника давеча. Нет, господину о том знать не надо.
— Смотри мне, — он постучал пальцем по столу.
Этого ей было достаточно понять, что он не шутит. Он вообще не был шутить предрасположен.
— Если в деньгах будет нужда, так пиши сразу.
— Обязательно, господин, — отвечала девушка. А сама всё успокоиться не могла, косилась на мешок.
А Волков поглядел вдоль стола, в конец его, где возле очага со сковородой возилась горбунья, и крикнул:
— Эй ты!
Зельда догадалась, что обращаются к ней, перестала возиться, поклонилась и замерла, ожидая распоряжения.
Волков ей жестом показал: убирайся отсюда. И кухарка сразу поняла, сняла сковороду с плиты, снова поклонилась и ушла в людскую.
А вот у Агнес сразу проснулся интерес, чего это господин собрался делать, уже не стекло ли из мешка достать. Она даже задышала чаще. Отложила вилку. Но Волков не спешил брать мешок, он опять пристально смотрел на девушку и, кажется, думал о чём-то.
— Господин мой, о чём вы думаете? — наконец не выдержала Агнес.
Волков опять на неё смотрит и словно сомневается, говорить ей или нет о деле своём.
— Скажите уже. И не волнуйтесь, нет у вас человека преданнее меня. Авось я не Брунхильда
