пирогов мне уже, — он пытается встать, схватить её.
— Ну, хоть пиво-то выпей! — она едва не силой даёт ему стакан.
— Да я уже, кажется, пьян. От вас пьян. Голова кругом, — говорит он, но стакан берёт и начинает пить пиво. Допив всё-таки, хватает её за талию, начинает жадно целовать её.
— Да не здесь же, — говорит она, вырываясь, — наверх пошли.
Он соглашается, и проходя мимо её стула, задевает угол стола. Смеётся:
— Это как меня разобрало-то с двух стаканов пива. Раньше шесть кружек пивал, и то так не качало.
Агнес остановилась, смотрит на него, теперь в её взгляде видится удовлетворение.
«Вот, взялось зелье, может, даже, последние капли и лишними были, нужно было только ещё подождать».
Она повернулась и пошла, села в своё кресло, взяла стакан, откинулась на спинку кресла и, распутно закинув ножку свою на подлокотник, стала пить вино и смотреть на пирожника.
А Петер Маер тем временем присел на лавку в другом конце стола.
Уселся, словно устал, словно ноги уже не держали. Сидел, осоловело поглядывал на неё, и, кажется, ни нагота девушки, ни вызывающая её поза больше в нём огня не разжигали. А потом он завалился на стол, потом и на лавку. Там на лавке и остался.
Агнес не спеша допила вино, приглядывая за любовником, а потом крикнула:
— Собака моя!
Тут же в комнате появилась Ута.
— Звали, госпожа?
— Что там с ним? — спросила Агнес.
Служанка взяла лампу поднесла её к пирожнику:
— Обмочился он.
Агнес отставила стакан:
— Принеси подушку, да задуши его. Он мне больше не нужен.
Ута смотрела на неё с испугом и не двигалась с места.
— Да, не бойся ты, дура, он не проснётся. И притри за ним, а лавку помой, а потом, как задушишь, так скажи Игнатию, чтобы выбросил мертвого там, где по вечеру его подобрали.
Она договорила и смотрела на служанку, ожидая её ответа. Смотрела пристально. И от взгляда этого крепкие ноги служанки едва не подкосились, и та только и смогла ответить голосом хриплым от комка в горле:
— Как прикажете, госпожа.
А Агнес встала из своего кресла и пошла к себе; прошла мимо Уты, чуть улыбаясь своим мыслям, и на ходу вид принимая тот, что Богом ей был дан. И на пирожника, что валялся на лавке обмочившийся, даже не взглянула на прощанье. А служанка проводила её взглядом и на ватных ногах пошла за подушкой. Боялась ослушанья; не приведи, Господи, ещё осерчает госпожа.
Перед тем как выехать, звал он к себе сначала лекарей. Два учёных мужа, каждый при ученике, стоили ему по двадцать две монеты в месяц каждый. Волков едва не поперхнулся, когда их цену услышал, но Бертье уверял, что полковых лекарей дешевле найти просто невозможно. И пришлось ему поверить. Вот теперь полковник хотел поглядеть на тех, чей заработок равен заработку ротмистра. Пригласил лекарей к себе. И те явились.
Были они горды званием своим и совсем не думали, что какой-то солдафон будет их проверять. А солдафон возьми их и попроси:
— А покажите мне свой инструмент, господа врачи.
И, несмотря на удивление, пошёл в их палатку, стал в их ящиках копаться. А при нём его молодой монах умный, для которого секретов в ремесле нет. Да и сам полковник знал, опять на удивление учёных господ, какие щипцы для чего. И какая игла что зашивает. Полковник спрашивал у монаха:
— А эти щипцы кости сломанные править?
— Именно, — отвечал брат Ипполит.
— А эти? Из раны пули доставать или наконечники?
— Именно, господин.
— А эта пила…?
— Отсекать невосполнимые члены, господин, — говорил монах.
Лекари молча глядели на то, как полковник копается в их ящиках. Такое на их памяти было впервые.
Поглядев на их ящики, Волков остался недоволен. Инструмент не был так чист, как у брата Ипполита. У того всё всегда было идеально чисто. И спросил:
— А чем, к примеру, господа, вы будет раны лечить, глубокие раны от пуль или болтов арбалетных?
— Медицинская наука пока иного средства не знает, как заливание горячего масла внутрь через специальную воронку, и зашитие раны льняной нитью, вымоченной в соли, — важно отвечал старший по возрасту лекарь.
Волков взглянул на брата Ипполита: прав лекарь?
— Достаточно будет масла тёплого, хотя все до сих пор льют в раны горячее, — тихо отвечал монах.
Оба врача переглянулись, в лицах их едва не усмешка читалась, ведь любой из них монаху в отцы годился, а он их знания под сомнения ставил. Но Волкова их усмешки не волновали:
— Господа лекари, монах этот лечил меня многократно. И вылечивал самые тяжкие мои раны. Посему будет он в моём войске старшим лекарем, а вы будете его слушаться, — сказал он тоном таким, какому перечить не всякий взялся бы. Врачи лишь поклонились, соглашаясь. Как тут перечить, если жалование тебе назначено двадцать две монеты в месяц. — А пока идите и осмотрите на предмет хворей всех девок и маркитанток, что с нами пойдут; больных мне в войске не надобно, гоните их.
Казалось бы, что за дело ему до лекарей; сказано в контракте иметь двух лекарей, он и нашёл их. Хорошие, плохие — какая ему разница; что ему за дело до распутных баб, есть ли среди них чахоточные или чесоточные; до опрятности торговок, до чистоты котлов, до свежести мяса, до близости воды для питья и мытья, до нужников солдатских. Контракт выполнил, и ладно.
Но дело ему было. По опыту, по своему двадцатилетнему опыту он знал, что всё это влияет на силу войска. Он на себе не раз чувствовал и приязнь, и равнодушие командира. И по себе знал, за какого командира солдаты будут драться, а от какого будут разбегаться при первой возможности.
И ещё ему очень хотелось, чтобы войско его было не хуже, чем войска других полковников, которые придут на смотр в Нойнсбург. Потому и занимался он тем, чем полковнику заниматься не пристало.
Как обычно, в тот день, в который он планировал, уехать он не смог. Пришлось заняться покупкой сменной шестёрки коней для картауны. Почему самому? Почему Брюнхвальд с Пруффом не смогли это сделать? Да потому что купчишки местные совсем обнаглели. От злобы на кавалера стали просить за коней вдвое против обычного. И не за расписки, за серебро. Ситуацию ещё ухудшало то, что купеческая сволочь денно и нощно торчала на дороге у выезда из лагеря. И как только кто-то из старших офицеров показывался, так
