непрестанно пребывало, и не проходило дня, в который бы человек двадцать, даже больше того, не увеличило лагеря, его нехватка всё сильней давала себя чувствовать.
Между тем русские, после позорного для них поражения прибыв к деревне, хоть молчали перед чужими, перед начальством утаить не могли. Командующий в околице полковник был в отчаянии; обязательно хотел возместись поражение, прежде чем о нём узнают высшие власти. Таким образом, стянув силы с околичных деревень, вызвав сотню казаков из местечка, взяв две маленькие полупушки, разослал вокруг шпионов для выискивания повстанцев. Не было так трудно о них узнать, но занятая довольно сильная позиция наказывала осторожность. В течении нескольких дней размышляли над планом экспедиции, наконец отряды выступили двумя колоннами. Широкая дорога, пересекающая лес с тыла, за лагерем повстанцев, позволила одному из них занять их тыл, когда другая, рассчитывая на то, что, встревоженные, они будут отступать через речку в поле, построились тут с пушками, чтобы от двустороннего огня уйти не могли. Счастьем, раненый Войтек, начальник полиции лагеря, потому что его так на смех звали, имел сговоры и связи в соседних деревнях, заранее пронюхал план и всё-таки предпочитали оставить лагерь, нежели ждать в нём преобладающих сил. Поэтому, прежде чем с тыла дорогу заняла неприятельская колонна, повстанцы в порядке пробрались на неё и вытянулись в поле у леса, в место, где их вовсе найти не ожидали. Таким образом они могли иметь дело только с одной частью отряда, поскольку другая, отделённая довольно значительным пространством и гнилой речкой, трудной для прохода, на которой заранее сожгли мосты, не могла так быстро подойти. Этот поход они проделали так поспешно, что неприятельский отряд через несколько часов после проезда лесной дороги начал её только занимать. Высланные в сторону лагеря проводники, нашли только костры, ямы, немного угля и пустошь. Весь план был неудачным, объявили другому отряду, а наши приобрели таким образом несколько часов времени. Несомненно было не на руку принимать бой с неприятелем, когда он был более тщательно организован и вооружён. Наконец в партизанской войне отряды всегда так должны передвигаться, чтобы сами беспокоили, нападали на неприятеля, их дело – стычки, а не битвы, они должны утомлять, вырывать, преследовать больше, чем искать решительного боя, но в эти минуты трудно было избежать столкновения. Кроме двух упомянутых отрядов, другие также русские крутились по околице, чтобы прорезаться вглубь края, должны были с одним из них сражаться.
В лагере повстанцев царило великое оживление, не скрывали перед собой опасности. Войско это, поставленное в порядке, находилось на полянке под лесом, окружённой зарослями; приготавливали оружие, точили палаши, а ксендз Лукаш, влезши на пень, криком благословлял и обрывочными словами укреплял дух.
– Всем, – говорил он, – in articulo mortis, даю отпущение грехов, кто умрёт, пойдёт прямиком на небо, смерти нечего бояться, гораздо лучше тот свет, чем эта грязная лужа, в которой мы тут, как жабы, плескаемся, а умереть за родину – великое счастье и не каждому его Господь Бог даёт. Ведь это за ту сладкую вольность, которой при нашей жизни мы не вкусили, мы будем сражаться.
И он добавил, беря понюшку:
– С русским, дорогие братья, это так, как со злой собакой, если убегать, подогнув полы, то тебе икры оторвёт, но погони-ка его только, будет удирать, поджав хвост, аж за ним задымится, на безоружного-то они хваты, но с храбрыми осторожны.
Он как раз это говорил, а некоторые ему улыбались, потакая, когда из леса показались первые стражи подходящего отряда. В эту самую минуту без всякого приказа, точно какой-нибудь огненный поток пролетел по груди всех, и одним голосом затянули:
«Боже что-то Польшу…»
Этот крик был паролем начинающейся стычки; туча русских, с диким воем, начала выбегать из леса, а стрелки, рассыпанные по кругу, стрелять по повстанцам. С их стороны также добровольцы, лучше стреляющие, бросились в кусты, беря на цель русских. С обеих сторон, казалось, мгновение раздумывали. Командиры нашего отряда изучали силу противника и рассматривались, не было ли с другой стороны какой-нибудь засады. Едва бернардинец слез с пенька, когда начали густо свистеть пули, а Москва с громким «Ура!» бросилась на повстанцев. Выдержали они первые выстрелы, подпустили достаточно близко и, только сейчас хорошо прицелившись, дали огня всей шеренгой. Впереди стояли самые опытные стрелки, пороха они не потратили и из шеренги убыло много людей, так, что строй нарушился и поход задержался на минуту, но, доверяя численности, русские сразу возобновили атаку, которую снова выстрелами оттолкнули. Самые горячие из повстанцев без всякого приказа тогда стремительно наскочили на часть колонны, но, наткнувшись на стену штыков, не имели оружия.
Началась яростная битва и продолжалась долго. Было очевидно, что Москва хотела окружить, отделить от леса и принудить их к сдаче. Но хотя со стороны повстанцев вооружение было хуже, меньшая численность и небольшой опыт, потому что все почти первый раз сражались, запал был такой безумный, такой дерзкой, такая фанатичность в молодёжи, что русские, которые скорее криком и шумом надеялись их напугать, нежели ожесточённо сражаясь, попробовав раз и другой напасть, хоть не разбежались, было видно, что шли мягко и как бы сомневаясь в себе. Этой минуты неуверенности нужно было воспользоваться. Целая толпа в стиснутых шеренгах начала выходить из леса в поле; разбила слабо сопротивляющуюся колонну и медленным маршем, взяв в центре возы и багаж, вышла на равнину.
Русские, выстрелив несколько раз, догонять его не думали. С их стороны ранен был майор, который командовал экспедицией, около двадцати убитых, раненых очень много.
Но и наши понесли значительные потери, по большей части в тех, которые чрезмерный запал и неопытность оплатили жизнью.
Несколько так вырвалось вперёд, что их проткнули штыками, в других имели время прицелиться. Войтек получил второе ранение в ногу, неопасное, но болезненное. Доктор Хенш, который не оставлял лагерь, вынул пулю, и честный парень, хромая, поплёлся с улыбкой на устах.
– Ах уж эта бестия, старик Ежи, что мне всё глаза колол, что из меня никогда солдата не будет, не скажет теперь, что я не солдат; как святой Фома, когда ещё будет не верить… то пусть палец вложит.
Бернардинцу, хотя тот стоял в стороне, прострелили капюшон, он постоянно удивлялся, почему не голову, и повторял:
– А если бы я хоть чуточку в тыл наклонился, что бы было?
– Вы бы лежали в песке, – говорил Войтек, – как тот достойный цирюльник из Варшавы, который и Иисус Мария не крикнул, стоял близёхонько при мне, пулька пришла, поцеловала его в самый
