с жалостью и думала, что глаза у него нынче шибко усталые, смущение в них, растерянность.
Зоркая душа у Агалапеи, почувствовала и это, понял Дедыш и вздохнул, на него навалилось что-то тягостное, и во рту пересохло. Но он осилил слабость и начал говорить с прежней мягкостью в голосе и с какой-то тягучестью, которая, впрочем, не раздражала, наапротив, заставляла внимательней прислушиваться, а то вдруг отыскать чудное за словом и млеть от этого и думать, что лишь ты разгадал, что скрывается за тем словом Дедыша.
Старец говорил про то, что у людей стало мало терпения, и они не умеют выслушать ближнего и не хотят знать про душу человеческую, что одна и вправе подыматься над сущим и уж оттуда, с необозримой высоты, наблюдать себя во плоти и дивиться, и отторгаться от своего деяния и искать в миру благостное, к добру склоненное.
— А то сказывают, вот де зло вершится на Руси нынче не просто так, от неустройства на сердце, а во имя добра. Ой ли?.. Иль уж не помнят люди, что к добру не придешь, сея зло, потому как одно зло рождает другое, и пуще всего видимо со стороны и обворожительно для слабого ума. Добро не рядится в пестрые одежды.
Дедыш говорил трудно, в лице у него наблюдалось напряжение. Агалапея хотела бы попросить, чтобы он замолчал, но что-то мешало ей, что-то видимое в глазах у Дедыша, большое и сильное, и нельзя было поломать сердечное, однажды выплеснувшееся.
«Да что же это, Господи?..» — мысленно спрашивала Агалапея и все смотрела на старца, смотрела, а потом неожиданно для него, да и для себя тоже, заплакала по-бабьи обильными солеными слезами. Она уж не помнила, когда в последний раз плакала, глаза у нее в любую пору были сухие и как бы застывшие в ожидании еще большей беды, что падет на землю, уже и теперь горькую и обездоленную. Агалапея испугалась, а что как старец уйдет из жизни, что тогда?.. Иль не оскудеет и вовсе отчая земля, истаптываемая недоброту сеющими людьми, понимаемая ими как мачеха, а для тех, кто родился на ней в горькую годину, уже и теперь чужая?..
— Господи, спаси его и помилуй!.. — шептала Агалапея. — Пускай он, как и раньше, не поддается годам. Укрепи так!..
Агалапея вдруг увидела, что руки у Дедыша тонкие и слабые, и щеки опали, и уж можно заметить, как подрагивают скулы и постукивают зубы ослабленно и деревянно, а еще она разглядела на исхудавшей шее тонкую синюю жилку, она то появлялась, то пропадала, пока не исчезла. Агалапея долго ждала, когда жилка обозначится снова, напрягшись и стиснув пальцы, точно бы от этого зависело что-то важное. Но жилка так и не затрпетала на старческой шее. И Агалапея со страхом подумала, что Дедыш может уже сегодня помрет. Как и все на деревне, она считала старца вечным; коль скоро он живет, живет и небо над головой, ясное и изглубленное поутру, и чистая, отливающая синевой, ввечеру переливчатая и яркоструйная вода в Байкале, и земля-матушка, во всякую пору родимая и пуще чего другого близкая деревенскому миру. Да, раньше и помыслить не могла, что наступит срок, и Дедыш помрет, а вот нынче…
— О, Господи, грехи наши тяжкие!..
Агалапея едва совладала со слезами, сказала грустно:
— У тебя где-то травушка припрятана от болезней. Дай-ка сготовлю питье?
Дедыш точно бы не услышал, закрыл глаза, он не хотел бы нынче пить травяные настои, знал, что не помогут, и другие лекарства тоже не помогут. Отчетливо увидев край, он не смутился, сказал мысленно: «Что ж, значит, приспел и мой срок». — и начал готовить себя к дальней дороге. На сердце не было ни сожаления, ни какого-либо другого чувства, и даже больше, он ощущал в себе нечто схожее с умиротворением, а может, со смирением. Он словно бы прощал всем и не желал никого обидеть даже легким словом. Находиться в состоянии всепрощения было приятно. Но скоро в нем, в глубине, что-то как бы заблистало, зашевелилось, он мог бы оборвать это в самом начале, собственно, так и собирался сделать, но что-то помешало. И он не сказал бы, что именно, и стал прислушиваться к себе, все больше омрачаясь. То, что росло в нем, в конце концов, обернулось тревогой, что он-то, покинув землю, отыщет благо, хотя бы и благо распятия душевных сил, а те, кто остается, не имеют и этого, ничего не имеют, пустота смотрит на них с укором, отчего в сердцах нет и малой надежды. А как же без нее?.. Дедыш понимал, что нельзя жить без нее, и намеревался подарить ее людям, но не знал, как это сделать, и мучился. Кажется, только это еще удерживало его в жизни. Если бы не это, он, наверное, уже теперь ушел бы в иной мир, про который знал, что беспределен и ласков к сущему.
Старец напряг силы и сказал про вещее, слышанное от деда ли, от прадеда ли, а может, еще от кого-то, о ком уже не помнит. Дедыш сказал, задыхаясь и заглатывая окончания слов, о чудище, которое всякий раз поедало правду, как только она рождалась хотя и в неприметном обличье. У чудища был нюх на правду, оно отыскивало ее и тут же пожирало. И так продолжалось из века в век. Чудище растолстело и однажды лопнуло, и правда растеклась по земле, и теперь уж всяк мог воспользоваться ею и сотворить благо во имя страждущих.
Дедыш сказал про это, и глаза у него заблестели, точно ему стало приятно оттого, что он отыскал-таки в памяти нечто благостно подействовавшее на живую душу. Агалапея не перечила, хотя все в ней трепетало и рвались наружу упрямые, не согласные с Дедышом слова, в них не проглядывала вера в людскую правду, не отыскалось бы и надежды, темные, они признавали жизнь такой, какая она есть на самом деле, и не надо искать в них ничего от мироприятия, что поддерживало в старце веру, не давало ей угаснуть и в горькие дни. Агалапея не перечила Дедышу, жалея его, и он увидел эту жалость и понял ее причину. Стало тоскливо и одиноко, глаза погасли. Но он сознавал, что происходящее с ним нынче болью отзывается в Агалапее и, не желая причинять ей горя, постарался поменять сущее в себе, надтреснутое и слабое, подвигающее к смертному одру, и не смог… И вдруг понял, что он не один нынче на смертном одре, а все в
