нынче один близ Престола Спасителя, а другие продолжают жить и бедствовать, и совестно сделалось, тревожно и горько, и все это, соединенное крепко, явилось причиной того, что он поменялся в лице. Он и теперь один, да не это беспокоило, а невозможность помочь людям. Он лежал на смертном одре, а мысли его утягивались к жизни, поломавшей в его душе и неожиданно сказавшей, что он не понял чего-то, не почувствовал, а может, и не так вовсе, и он про многое хорошо знал, только не хотел видеть про меж людей лютость и поступал противно правилам, хотя и согласно со своим желанием, и тем усмирял собственную сердечную смуту.
«Неужто так, Господи?..» — спрашивал у себя Дедыш и не мог ответить. А чуть в стороне выла Агалапея, одна со своей болью, черная с головы до ног.
Тихончик неторопливо идет по лесу, изредка останавливается посреди глухой буреломной чащи, сквозь которую и зверь проскальзывает с трудом. Он знает все лесные утайки и скрадки; ему ли блудить хотя и в суровой и непролазной глухомани? Тотчас отыщет единственную в гиблых местах тропу и пойдет по ней. Тихончик не продирается по чащобе, а движется, пускай и медленно, все ж не тревожимо для сущего, не волнуя никого, даже и малую птаху норовя не обеспокоить, не сорвать с ближней березки, где она укрылась под голыми ветками, продрогшая. Он движется по тайге спокойно и несуетливо, медлит дольше обычного лишь в те минуты, когда увидится ему нечто ласкающее глаз в лесных кронах, подрагивающих на слабом ветру. Он отыщет приятное сердцу в зеленых ветках и начнет нашептывать сладостные для него слова. Снег под ногами, когда Тихончик сталкивается с тропы, все обваливается, обваливается и уж едва ли не по пояс, и тогда он передвигается, подсобляя себе руками. Но и в этом случае в лице у Тихончика не меняется, в нем лишь отмечается смущение, как если бы он столкнулся с чем-то неведомым, но четко ощущаемым им. Смущение странным образом действует на него, точно бы приподнимает над чувствами, которые нынче испытывает, случаются минуты, когда он, возвысившийся, в состоянии разглядеть и сказать о них, а еще о том, что сделалось причиной появления этих чувств, то есть он в состоянии сказать о земле и о небе. Если бы Тихончик умел пользоваться обыкновенными словами, понятными нечаянно его повстречавшим, о, сколь много дивного открылось бы им, и, возможно, они были бы потрясены. Но Тихончик не обладает таким умением. Не через слова привык он выражать себя, все путанное и тревожащее обозначаемо им неведомо откуда пришедшими к нему знаками. Хотя отчего же неведомо? Он часть сущего, пускай и малая, но не бессмысленная, а коль так, то и эта часть выражаема в природе, определяема ею, что-то природой оставлено и для этой части, для пускай и пунктирного обозначения ее в мире. И живет она, и обретается меж людей малость Божеская, от жизненного свечения, от блеска полуночного костра оторвавшаяся искорка, живая — не мертвая, от людей доброго отношения к себе требующая. Да нет, не требующая, возмечтавшая об этом. И, кажется, понапрасну. Не сходная с прочим миром, отличная от него, она делается чуждой среди себе подобных телесно, потому что отмечена особенной сутью, что познается в привычной для людей обстановке как нечто ненормальное, потустороннее, блаженное. Небрежение от людей, встречаемое этой малостью, хотя и больно ранит отторгшихся от общего ряда, все же не пугает их. Наверное, тут немало от характера народного, русского, привыкшего переносить тяготы с незлобивостью, обращаясь взором не к теперешнему дню, а к тому, что за горами — долами, сокрытый и от зоркого глаза, многожданный и многовестный. Наверное, так и есть, и поэтому небрежение к блаженным часто соседствует с искренней любовью к ним, и прозываются они тогда не иначе как Божьими людьми или святыми человечками, случается, и сильный мира сего попросит у них защиты от Божьей немилости, и они никому не откажут и всяк найдет от них утешение. Впрочем, а нынче так ли?.. Иль не поменялось среди людей? Да нет, поменялось. Уж и к святому человеку нет у многих уввжения. Возомнив себя вознесшимися над сущим, они решили, что могут быть судьями над живой природой, и начали выносить приговоры не только слабому и беззащитному. Главное в них — унижение человеческого ли, всеблагого ли духа, стремление смять его, растоптать, что зачастую и удается им. Добрые люди на Руси слабы и не умеют защитить себя.
Тихончик выходит на лесную поляну, чуть поднявшуюся над тайгой. Тут снега поменьше: ветер гуляет и насвистывает удало, раскидывая белый пух. Иной раз блаженный услышит чей-то стрекот и оглянется, но никого не увидит, и тогда сожмется, вберет голову в плечи и долго еще не стронется с места. Вот и нынче он остановился посреди поляны, и сейчас же ему сделалось неспокойно, и он запоглядывал по сторонам, но, если раньше никого не замечал, то теперь увидел за темной толстой ветвистой сосной, саженях в пяти от себя, большого и сильно обросшего человека в нагольном, распахнутом на груди, черном тулупе, и — затревожился. В Тихончике чуть погодя все словно бы закаменело. Он со страхом смотрел на Амбала, а это был он, от толкотни на сердце забредший в лесную глухомань и тут подзадержавшийся.
На пятачке земли, не густо уставленном заматеревшими деревьями, не росли молодые тонкоствольные сосны и ели, как если бы опасаясь чего-то, они подымались, лишь отступив от поляны.
— Чего пялишь на меня глаза?.. — подойдя, спросил Амбал.
Тихончик не услышал, теперь он смотрел не на Амбала, а в ту сторону, откуда вдруг высыпала голь перекатная Краснопеихина, и, подымая снежную пыль и визжа, покатилась по лесной поляне. Ему бы уйти отсюда, да ноги будто приросли к земле. Тихончик слабо ойкнул и опустился на снег. Амбалу не понравилось, что блаженный, точно бы пренебрегая им, отвернулся. Про голь перекатную он не знал, стоял ка ней спиной. Амбал, крякнув, с силой пнул Тихончика. Тот ойкнул, но не сдвинулся с места и продолжал следить за пацанвой, а та накатывала широко и вольно. Чуть погодя глаза у блаженного неожиданно для Амбала, с ненавистью наблюдавшего за ним, сделались странно сияющие, он словно бы увидел что-то светлое и доброе, поспешающее за перекатной голью, и успокоился. Амбал потемнел в лице, и к тому времени, когда близ него оказалась ребятня, зубоскалящая, ничего не замечающая и про
