тусклом и унылом сумеречном свете, по палубе кружили какие-то люди, поодиночке, парами и целыми семьями, подходили к борту, шли обратно, до него доносились обрывки разговоров на четырех или пяти языках, но он улавливал лишь отдельные слова и фразы. Однажды подросток присел рядом, очистил апельсин и предложил ему дольку, но больше никто его не беспокоил. Если бы он захватил с собой карандаш и бумагу, мог бы сейчас порисовать, но, к сожалению, руки занять было нечем. Разум же, напротив, так и кипел в нетерпеливом ожидании.
Вскоре после полуночи звон корабельного колокола известил о том, что корабль входит в узкий фарватер гавани перед Фамагустой. Откуда ни возьмись, рядом с Блумбергом появился Сафир, и они вдвоем стали смотреть, как под покровом ночи проявляются, маня обманчивым спокойствием, фонари старой гавани.
Когда Блумберг с Сафиром сошли на берег, было уже поздно искать автобус или попутку в Никосию. Обоим не терпелось поскорей туда добраться, и больше часа они потратили, заглядывая поочередно во все портовые таверны в надежде уговорить какого-нибудь рискового водителя отправиться в неблизкий путь по темным и узким островным дорогам. В конце концов они признали свое поражение, но вместо того чтобы снять комнату на остаток ночи и хотя бы три-четыре часа поспать как полагается, решили дожидаться рассвета на улице. Приглядели скамейку возле таксомоторного гаража братьев Фотис, и зарядились перед поездкой, распив на двоих бутылочку узо, купленную Сафиром на пароходе.
Блумберг устал до предела, от тяжелой сумки болело плечо, все тело ломило. Первый глоток обжег горло, а после третьего-четвертого в мыслях появилась легкость. Казалось, близок конец десятилетию бессмысленных метаний — как их иначе назвать, эти годы, — начиная с отплытия из Фолкстона во Фландрию и заканчивая этим горячим средиземноморским островком. Сколько раз он пытался бежать, сам не зная, чего он ищет, и не имея полной уверенности, что это выход.
Блумберг встал, и тут же Сафир, пьяный и сонный, рухнул на освободившееся место. Блумберг пошел куда глаза глядят. В глубине города при луне четко вырисовывался силуэт большого готического собора. К нему Блумберг и направился — мимо вокзала, по лабиринту узких, мощенных булыжником улиц. Высокие деревянные двери собора были закрыты. Блумберг присел на ступеньку отдохнуть. Все его мысли занимала Джойс — ее лицо мерцало перед ним, как икона. Он представил, как она сидит за туалетным столиком в их лондонской квартире и причесывается перед зеркалом, по-детски выпятив губы, если попадается запутанная прядь, корчит смешную гримасу. Оптимистичное лицо американки, пытливые серо-зеленые глаза. Типичная сионистка-террористка. Жизнь — сплошное безумие.
Башня Отелло и прочие средневековые сооружения Фамагусты остались позади, впереди расстилалась плодородная равнина, тянувшаяся, как объяснил таксист, меж двух горный цепей. Но Блумбергу с Сафиром пока попадались на пути только невысокие лесистые холмы да изредка речушки. А два часа спустя они уже подъезжали к Никосии, об этом свидетельствовали греческие флаги, свешивающиеся чуть ли не со всех балконов и окон рафинадно-белых домов.
— Сдается мне, нам тут тоже не очень-то рады, — заметил Сафир, кивнув на флаги.
— Нам?
Сафир покраснел. В нем заговорил британец, на удивление быстрая перемена, он сам это понимал и потому смутился.
— Где вас высадить? — спросил он.
— Мне надо в резиденцию губернатора.
Блумберг наклонился к шоферу:
— Знаете, где это?
Тот утвердительно кивнул.
Они миновали несколько плантаций, после Палестины это все равно что английский парк, подумал Блумберг, разве что солнца больше. Через не сколько минут показалось длинное приземистое здание, похожее на амбар.
Сафир с Блумбергом переглянулись.
— Это, должно быть, какая-то ошибка, — сказал Сафир. — Куда вы нас привезли?
— Никакой ошибки.
— Но это же конюшни!
— Нет, сэр.
Машина остановилась в пятидесяти метрах от будки охранника, сторожившего, как они увидели, крошечный домик с дощатыми, выкрашенными белой краской стенами. На лужайке торчал флагшток, пока еще без «Юнион Джека» [75].
Блумберг вышел из такси.
— Спасибо, что подвезли, — сказал он. — Желаю вам не упустить свою сенсацию.
— Постараюсь, — ответил Сафир. — Еще не поздно.
Машина скрылась за поворотом, и Блумберг остался один. Одежда на нем была мятая и грязная после долгой дороги: кирпичная пыль от грузовика, пятна мазута от корабельной цепи. Воняло даже мочой из гальюна — несмотря на все меры предосторожности, кромки брюк все же намокли. Постоял немного в тени серебристых тополей. Солнце здесь было еще злее, чем в Палестине, если такое вообще возможно, правда, эвкалипты источали такой же острый медицинский запах. Он знал, что будет дальше. Дальше начнется торг: свобода для Джойс в обмен на его молчание. Пусть убийцы Де Гроота гуляют на воле, но и Джойс тоже нужно отпустить. Блумберг собрался с духом и направился к будке, но схватился за грудь и, не успел часовой прийти ему на помощь, упал как подкошенный и так и остался лежать посреди пыльной дороги.
Когда Кирш вошел в комнату, Джойс вскочила и быстро пошла ему навстречу, но Кирш был не один, так что она не решилась обнять его — и снова села на койку, застеленную грубым одеялом.
Секунд тридцать — казалось, прошла целая вечность — он молча смотрел на Джойс: всклокоченная, глаза воспаленные, в темных кругах от бессонницы. Старший сержант предупредил Кирша, что обращаются с Джойс хорошо и у нее есть все возможности, как он выразился, «совершить омовения», только она отказывается мыться и почти не притрагивается к еде, которую специально для нее готовят. Видимо, желая подчеркнуть, что это женская комната, кто-то поставил на подоконник вазу с желтыми ромашками.
— Кажется, нам надо поговорить, — сухо сказал Кирш.
Джойс смотрела на Роберта — худого, осунувшегося, неловко опирающегося на трость. У нее слегка кружилась голова, но надо было сосредоточиться. В какой-то миг она даже думала притвориться невменяемой, но если эта встреча хоть что-нибудь значит, придется отвечать за свои поступки. В конце концов, это же Роберт, ее жертва, стоит сейчас перед ней, искалеченный, исполненный праведного гнева. И тем не менее, когда она решилась заговорить, заготовленные слова извинения застревали в горле, получился лишь нервный кашель.
Аттил, стоявший за спиной Кирша, подскочил и, налив стакан воды из графина на тумбочке, поднес ей.
Она глотнула из стакана, спазм прошел, но говорить она все равно не могла.
Аттил обернулся к Киршу:
— Может, мне лучше выйти?
— Не надо, — ответил Кирш.
Джойс сидела с каменным лицом; Кирш заметил — с легкой брезгливостью, оттого что пытался подавить невольное влечение, — что она все в том же белом
