— Нет! — отвечал он и во второй, и в третий, и в девятый раз. — Этого я не сделаю! Не стану говорить кесарю, что вы хотите уйти, — потому что нет большей подлости, чем давить на человека, пользуясь тем, что он в беде. Впрочем, я уверен — император сдержит слово. Да если б он обещал мне райское яблоко, то даже на склоне жизни, даже если б он где-то воевал, — я все еще верил бы, что он исполнит обещанное!
— Навари из своей веры брагу, а из его обещаний вино! — пробормотал Спера; но сказал он это, когда удалился уже на добрых тридцать шагов от палатки князя.
Это было в канун дня Адама и Евы, когда празднуют Рождество Иисуса, и лагерь готовился к этому большому празднику, как готовится путник к привалу. Военные действия замерли, сражения утихли, осадные машины заносило снегом, и молчаливые часовые грели у костров руки, протянув их к огню.
В час такого расслабленья (то есть примерно в пятом часу по заходе солнца) несколько дворян со своими слугами покинули лагерь. и опять это были Збраслав, Ешутбор, Држата, Собеслав и, конечно, Спера. Ушли они с легкой мыслью, не подумав о позоре, который навлекли своим уходом на князя. Им казалось, что нет ничего естественнее, чем бросить затянувшееся дело; они воображали, будто, бежав из лагеря, они уже одной ногой стоят на границе Чехии. Однако едва Алессандрия осталась у них за спиной, как они наткнулись на разъезды миланцев. В схватке с ними пали многие чехи, еще большее число их попало в плен. Тем, кто спасся, пришлось бежать через озеро Комо и заснеженные Альпы. Страшен был их путь, и когда гордые эти вельможи достигли наконец Чехии, то были похожи на тени. Барбаросса требовал, чтобы их гнали прочь от границ, а Собеслав впустил их — но с тех пор жили они в позоре и забвении.
А Ольдриха, который никоим образом не участвовал в их измене и тяжело переживал ее, сочли едва ли не лицемером. Лишь изредка доводилось ему теперь лицезреть императора и приветствовать его.
Через несколько месяцев Барбаросса заключил перемирие с защитниками Алессандрии, и военные действия закончились; только тогда князь Ольдрих с остатком своих людей пустился в Чехию, И его путь был труден. Шли они, страдая от голода, из нужды выменивая лошадей и оружие на хлеб. Князь вернулся в Прагу босой, с ушами, искусанными морозом, исхудавший до костей.
Неудача — не лучшее средство укрепления дружбы, ибо такова человеческая натура, что в неудаче один упрекает другого, себе же ищет оправдания. Потому дворяне, испытавшие голод и воротившиеся без славы, ничего не добившись, винили во всех бедах того, кто обязан был позаботиться о продовольствии и кто задержал обещанную плату. Император, со своей стороны, не мог им простить позорного бегства. Он придавал этому большое значение, ибо беспорядки в войске — вещь заразительная и дурные примеры распространяются быстро. И когда часть чешского войска ушла из-под Алессандрии, оставшиеся (точно так же любившие удобства, свою жизнь и сытную пищу) сказали себе, что уйти отсюда нетрудно, и слишком часто стали поглядывать в сторону севера. Лагерь уже казался им тесным, а немецкие земли — просторными, прекрасными и весьма достойными любви. Так что, можно сказать, чешский вклад в поражение под Алессандрией был не самым малым.
Время, которое обычно усмиряет гнев, на сей раз против обыкновения работало на неприязнь Барбароссы к чехам, а разные слухи, объяснения и тысячи прочих мелочей еще усугубили ее. Наконец всякая снисходительность, всякое дружество были нарушены. Император гневался, а в мыслях Собеслава зародилась строптивость. Князь желал порвать все связи с Римской империей, он стремился к полной назависимости — и это желание, это стремление побуждали его к резким ответам.
Жил тогда в Чехии некий вельможа, ненавистник Собеслава. Человек вспыльчивый и буйный, он не умел прощать, и даже малая обида годами не выходила у него из памяти. Этот гордец и упрямец с трудом переносил то, что князь Собеслав окружил себя людьми отнюдь не родовитыми, и отзывался о нем без должного почтения. Обычно он стоял в княжеском зале, высоко подняв голову и пряча руки в рукава, словно находился среди прокаженных; похоже было, что он готов изменить князю.
Однажды в присутствии этого вельможи приехал к князю Мельницкий настоятель магистр Иероним, кичившийся родством с императором и часто пользовавшийся гостеприимством Барбароссы. Он привез письмо от императора, и князь Собеслав взломал печать на письме при собравшихся. Ибо было в обычае послания императора в присутствии дворян переводить с латинского языка на чешский и читать их громким голосом.
Итак, князь передал пергамент одному из своих приближенных и стал слушать. Слова императора звучали строго. Послание содержало упреки и повеления. Оно было резким, и у Собеслава вспенилась кровь и бросилась ему в лицо.
Когда читавший дошел до того места, где Барбаросса упрекал князя в том, что преданность его не полная, Собеслав встал и оттолкнул свое кресло. Оно отлетело с гулким стуком и покачнулось. Читавший смолк, а все дворяне и приверженцы Собеслава боялись даже вздохнуть. И стояли, неподвижные, ожидая, что последует дальше, что скажет князь. По Собеслав молчал. Его брови сошлись над переносицей, и две вертикальные морщины обозначились на лбу.
И тут заговорил магистр Иероним:
Я всегда слыхал, что послание императора следует читать от начала и до конца, не прерываясь. Вам, благородные рыцари, надлежало бы слушать его, склонив головы; а вы, мужи без имени и без славы, при первых же словах его преклоните колена!
Говоря это, магистр повернулся сначала к родовому дворянству, потом к людям Собеслава.
Протекла минута тишины, и тогда молвил Собеслав:
— Кто посмел заговорить? Магистр Иероним! Что же — не нашлось никого более знатного, чем настоятель Мельницкого храма, чтобы раскрыть уста? Именно он взял смелость и прервал чтение послания, и выговаривает нам, и делает упреки тем, кто слушает! Ах, Иероним, я, правитель этой страны, не хочу тебя наказывать, даже судить тебя не хочу, но, указывая на тебя тем, кто редко бывает согласен со мной, спрашиваю: вельможи, снесет ли кто из вас, чтобы кто-то делал выговоры вашему князю?!
В эту минуту, в этот волнующий миг все взоры обратились на гордого вельможу. Скрестив руку, бледный, молчаливый, он вперил взгляд в глаза Собеслава. Но вот он сделал шаг, и второй, и третий, неторопливо приблизился к Иерониму и, положив руки ему на пояс, вывел его из зала. Проходя же мимо Собеслава, он склонил голову как человек, сделавший выбор, принявший решение — и признавший князя.
С тех пор между Иеронимом и князем разгорелась сильнейшая вражда. На стороне магистра стоял император — и все же Собеслав отобрал у него настоятельство Мельницкое и отдал его изгнанному архиепископу Зальцбургскому, который был для императора бельмом на глазу.
Среди людей, переселившихся по воле князя в приграничные области, чтобы корчевать лес и возделывать пустоши, был сын Ойиря. Он осел в Виторазском краю и работал со своими детьми и слугами. Счастье улыбалось емy. Достояние его возрастало, стада множились, поля хорошо родили.
Но однажды случилось так, что работники Ойирева сына услыхали в другой стороне леса звуки топора. Они дали знать своему господину, пошли на стуки и наткнулись на людей, проникших с австрийской стороны. Между тем Виторазская область была исконной чешской землей и издревле входила в состав Чехии. Сын Ойиря вышел против пришельцев и хотел их прогнать. Те стали отбиваться, разгорелась стычка, и в этой стычке сын Ойиря был убит. Ему размозжили череп.
Когда весть об этом донеслась до Пражского града, плакал Ойирь перед князем, и просил, и заклинал его наказать убийц и выгнать их семьи далеко за границу. Собеслав прежде отправил посланцев к Генриху Австрийскому с просьбой поддержать его в этом деле и дал ему понять, что с нетерпением ожидает удовлетворения. Австрийский владетель отвечал заносчиво и велел своим людям оставаться там, где они были, и на насилия отвечать насилием.
Дело шло к войне. Собеслав разослал гонцов к соседним государям и добился помощи против Генриха у венгров, поляков, саксов, мейссснцев и штирийцев. Когда Собеслав уже готовился выйти в поле, внезапно пришла весть, что восстал против него Конрад Отто, удельный князь Зноемский, отказываясь подчиниться. Собеслав отправил вестников во все стороны, ко всем родичам, а в Зноймо написал письмо, в котором с доверием, мирно, говорил, что негоже выступать против справедливой войны, и описывал, в чем суть спора с Генрихом. Запечатав пергамент, он вызвал одного из приближенных и поручил ему отвезти письмо в Зноймо. Приближенный уже пристегивал шпоры, когда перед князем пал ниц Ойирь и с плачем и жалобами стал упрашивать:
