Такие соображения развязали Конраду язык, и он стал рассказывать о страданиях Собеслава, об отчаянии, временами охватывавшем его, и вельможи, поглядывая на окна замка, смеялись и обнимали кастеляна, давая ему всякие шуточные прозвища.
Случилось так, что в это время вышел во двор Ойирь с группой приверженцев Собеслава. Все они были невысокого звания, происходили из незнатных родов, но бархатный плащ и разноцветные перья были им так же к лицу, как и высокородным. Были у них имения и хорошо вооруженные дружины, и была гордыня, рвущаяся к власти.
Увидев Конрада Штурма и услышав, о чем он рассказывает, Ойирь толкнул его локтем. Он хотел сделать это как бы невзначай, но слишком явными были его ярость и намерение одернуть кастеляна. Конрад Штурм схватился за меч — и тотчас завязалась потасовка. Вельмож разогнали, а злополучный кастелян Примды очутился перед Собеславом.
Гнев — дурной советчик. Гнев ничего не разбирает, а бьет по чему попало. В тот же день Конрад болтался на виселице. Короткий кинжал был воткнут в его грудь, пришпилив к ней шляпу с перьями.
На, третью ночь после его смерти приснился Собеславу тяжелый сон: будто он разговаривает с отроком, лицо которого потемнело и было печально. Князь проснулся задолго до рассвета, но тотчас встал и провел остаток ночи в тягостных мыслях и беспокойстве, которое жжет больнее ран.
Все это произошло перед Рождеством. Настал канун праздника, когда в храмах совершаются богослужания перед восходом солнца. Князь ждал верующих, которые вот-вот должны были собраться в храме. Звонил колокол, но люди не явились. Двор был пуст, везде лежал нетронутый снег. Уже светало, когда несколько дьяконов тихо, с потупленными взорами, прокрались под стеною церкви. Но они прошли мимо, направляясь к монастырю святого Георгия.
И почудилось Собеславу, будто некое проклятие лежит на Граде. Он видел — и народ, и священники, и монахи избегают мест, где мог бы появиться он-и великая тоска овладела им. Не облекшись в пышные одежды, не обувшись, босой, в плаще кающегося вошел князь в комнату Ойиря.
— Друг, — сказал он, — я принял власть, не имея ничего, кроме робкой надежды, что милость Божия со мной. Ничего у меня не было, кроме этого упования, да веры, что простой люд питает к нам привязанность. Что же произошло? Бог грозит мне. Число моих недругов возрастает, а самые преданные устрашены и избегают меня. Рассуди, Ойирь, ведь не могу я отказаться ни от помощи Божией, ни от помощи народа. Рассуди — ведь никогда не было хуже, чем теперь, возьми в соображение, до чего низко пало чешское могущество, подумай о наших обязательствах перед императором, вспомни унижения, через которые мы прошли — они еще не кончились и умаляют нас. Подумай обо всем этом, встань, стряхни с себя гордыню, облекись в такую же одежду, как та, что на мне. Следуй за мной! Пойдем, босые, с непокрытой головой, падем пред алтарем, бия головою о каменные плиты! Быть может, Бог простит нас Быть может, даст нам силу для свершения более достойных дел, быть может, сделает так, что вернутся к нам приязнь людей и доброе отношение!
Семь долгих часов провели князь и Ойирь во храме, а когда вышли — встретили их во дворе толпы народа, и священники, и аббаты, и епископы. Собеслав преклонил колена перед наместником святого апостола и принял святое благословение. Тут народ разразился ликующими кликами, но вельможи с трудом скрывали презрение к князю, более похожему на монаха, чем на того, кто садится на коня и ведет в битву.
Император снова пошел войной в Италию. Он очень спешил, и не осталось ему времени позаботиться о снабжении войска. Перед тем как двинуться в поход, Барбаросса послал в Чехию нескольких своих дворян. Они в невероятно короткий срок достигли Праги и, соскочив с коней, немедля пошли к князю. Говорить перед Собеславом должен был самый знатный из них, и этот человек заявил без обиняков:
— Император Фридрих приказывает, чтобы ты, князь, во исполнение обязательств, наложенных на тебя, и в знак благодарности послал войско против итальянских городов. С войском пойдет чешский епископ, и ты сам станешь во главе его! Да поторопись, ибо кесарь двинется как можно раньше. Спеши догнать его еще перед Альпами. Спеши, ибо поход будет кратким и завершится в три месяца.
— Я хорошо помню, что обещал императору военную помощь, — молвил Собеслав. — И слово свое сдержу, но сам войско не поведу. Этого я не сделаю — и не могу сделать из-за множества других забот. Что касается епископа, то я решил, что и он останется в Праге.
Собеслав настоял на своем, и чешское войско повел Ольдрих, которому князь еще до этого за братскую службу и уступчивость отдал Оломоуцский удел.
Ольдрих шел скорыми переходами. Гнал коней, а привалы делал все короче и короче — и все же кесаря не догнал.
И вот в день, когда усталость охватила воинов и припасы были съедены, и ветер ворошил последнюю охапку сена, пришли к Ольдриху два дворянина, один по имени Спера, другой — Ешутбор. Застав князя за скудным завтраком, Спера сказал:
— Императорская армия опередила нас на добрых двенадцать дневных переходов. Быть может, они уже приближаются к долинам северных рек Италии. Они-то сыты, их лошадям засыпают в кормушки и в полдень, и вечером, нам же нечего положить на зуб. Как хочешь ты, князь, продолжать поход?
— Клянусь Богом, кесарь забыл про нас, — поддакнул Ешутбор. — Нигде что-то не вижу амбара, возле которого стояла бы стража, раздавая хлебы. Не вижу нигде кастеляна, который впустил бы нас в замок и накормил сытной пищей. Где же обещанный провиант?
— Кесарь упомянул, что будет кормить нас, — ответил Ольдрих. — А так как нигде ничего для нас не приготовлено, могу только предположить, что он желает, чтобы мы брали нужное нам по крестьянским дворам, по городам и весям. Исполните же это без лютости и мирно, как друзья.
Спера согласился, не возражал и Ешутбор, приняли такое решение и другие дворяне — Собеслав, Држата и Збраслав. Воины рассеялись по краю; а так как при этом кое-кто из мужиков поднимал крик, защищая свой курятник, то произошли стычки между солдатами и мирными жителями. При этом не один безоружный поплатился синяками да шишками, а домашней птице и свинкам пришлось весьма туго.
«Аппетит приходит во время еды», — говорили слути благородных господ и занялись грабежом столь усердно, что вскоре нахватали добычи больше, чем в силах были съесть. Тогда, — это было уже в городе Угьм, — бросились они продавать то, что осталось. На рынке вспыхнули ссоры из-за цен на кур; на другом конце города обидели какого-то убогого с подвязанной челюстью — и в этих двух местах произошла резня. Печально, но город в два счета превратился в арену ужасов. Ах, Дунай был забит утопленниками, а на мосту валялись отрубленные головы владельцев кур.
В самый критический момент Ольдрих велел бить в барабаны и приказал своим солдатам отойти; он с такой яростью разгонял кучки грабителей, колотя их мечом плашмя, что сумел отчасти образумить их. Все, кто держался порядка, помогали ему, и им наконец удалось вывести войско из города и спасти его.
Барбароссу чехи догнали у города Сузы. Там только что были завершены воинские труды, город лежал в раз валинах, и немецкие части уже уходили оттуда. Они шли на Алессандрию, и Ольдрих последовал за ними на расстоянии.
К тому времени, как войска расположились табором под стенами, окружив город, подошла осень. Погода испортилась, шли проливные, затяжные дожди — редкость в тех краях. Но в тот год климат словно изменился: ливни вызвали наводнение, за ними ударили морозы. Кто когда слышал, чтобы в ноябре эти южные земли покрывал снег? И кто мог угадать, что защитники города будут сражаться с такой яростью и не сдадутся императорской армии? Кто мог подумать о зимних квартирах? Никто! Все были уверены в скором окончании войны — и вот холода застигли войско в легких палатках, измучили, лишили последнего мужества. А тут еще начался голод, провиантские отряды возвращались с пустыми руками, в ближайших окрестностях не осталось ни горстки сена, ни зернышка пшеницы, ни заблудившейся куропатки. Тогда пришли некоторые дворяне к Ольдриху, требуя, чтобы он испросил у императора дозволения уйти домой да еще выплаты задержанных денег.
— Давно прошли три месяца, о которых говорил посол Барбароссы, давно минул срок службы, на которую мы согласились, — говорил Спера. — И ни одно обещание не выполнено. Вернемся! Мы можем это сделать, не уронив своей чести, как люди, совершившие все, что должны были совершить, и которым другая сторона отказывает во всем.
Ольдрих только плечами пожимал на эти речи. Трудно было ему начинать разговор с императором об уходе и о деньгах.
