А над этим погибающим войском, над этим войском, прибитым к земле, носились толпы тех, кто, веселясь, искал добычу на ниве чумы. С радостными воплями скакали они над телами товарищей в дикой извращенности чувств. Страшные, жалкие, охваченные каким-то беснованием, которое было — сам страх и сама смерть, предавались они пронзительно вопящему торжеству погибели.
Так пронеслись они из конца в конец стана и сорвали там последнюю палатку. Тогда поднялся епископ Даниил и, взяв меч, вышел против них. Чума уже гнездилась в его крови. Смерть дергала его за плащ, но он шел. Не падал. Шел выпрямившись, и казалось — он хочет сразиться с обезумевшей толпой. Казалось, сейчас ударит — но тут он бросил меч и, воздев руки, обратился к ним, призывая святого Вацлава.
Епископ уже шатался, но его сиплый голос (столь непохожий на голос блестящего некогда проповедника) остановил толпу. Люди словно очнулись — и стали расходиться. Ибо каждому, кто участвовал в этом радении смерти, епископ дал почувствовать удар имени, некогда слышанного. Так успокоил он отчаявшихся и внушил им то, что сильнее смерти.
Когда возбуждение улеглось и толпа утихла, епископ приказал снести к повозкам всех заболевших чумой. Людям, не имевшим явных признаков болезни, он разрешил перейти в лагерь императорской армии, сам же остался с больными. Он скончался на другой день. Умер в самом начале ужасного поветрия, которое унесло без счета воинов, в том числе Германа Верденского, Райнольда из Дасселя, Вельфа VII, Фридриха Ротенбургского — и Пршемысловича Депольда.
Кончина брата и епископа Даниила тяжко сокрушила Владислава, ибо Депольд прославился доблестью, а Даниил умел исправлять промахи короля и примирять споры между ним и императором.
Мысль императора Фридриха Барбароссы устремлялась к великим целям: он желал восстановить необъятную Римскую империю, желал править всем Западным миром и устранить в этих землях всех королей и князей, сколько-нибудь сильных. Владислав, чье могущество возрастало, человек гордый, непостоянный, всегда действовавший силой, казался ему неподходящим союзником в этом деле. Да и вообще казалось, что во многом Владислав был скорее помехой императору. И отвернулся Рыжебородый от чешского короля, отдав всю свою приязнь младшему Собеславичу Ольдриху. С ним он выезжал на звериную ловлю, его сажал за свой стол, любил слышать его голос в собраниях, а когда отправлялся в поход, разрешал Ольдриху скакать рядом с собою.
Однажды, в присутствии знатных вассалов, когда Ольдрих сидел у ног императора, тот тронул его за плечо и сказал:
— Минуло семь лет, Ольдрих; семь лет гляжу я на верное твое лицо, семь лет служишь ты мне, а я лишь очень немногое смог для тебя сделать. Неужто я неблагодарен? О нет! Твой двоюродный брат, чешский король Владислав, стареет; надменность и безумие сопровождают его старость. Тебя, князь, ждет славная награда и славное наследство.
— Мой государь, — ответил Ольдрих, — разве недостаточно мне, что я сижу у твоих ног?
Ответ сей весьма понравился Фридриху, и все вассалы похвалили скромность Ольдриха.
Меж тем в Пражский град время от времени поступали вести о делах Барбароссы и о надеждах Ольдриха, и король Владислав встревожился. Он видел — благосклонности к нему кесаря как не бывало; видел опасность, грозящую со стороны сыновей Собеслава I, понимал, что после его, Владислава, смерти возникнет спор за трон — и пожелал закрепить его за своим сыном Бедржихом. Думал об этом днем и ночью, и когда римский император потребовал выпустить Собеслава из заточения, король призвал того, кому хотел передать свою власть, и сказал:
— Сын мой! Депольд мертв, умер и Даниил, который был мне хорошим советником. Я остался без помощников, друзей у меня мало, власть моя слабеет, и чем дольше продлится мое правление, тем слабее станет она. Ты же, напротив, способен осуществить все, о чем я мечтал. Ты можешь вести борьбу, можешь изменить отношение к себе Барбароссы — и, клянусь Богом, я уверен, ты это сделаешь!
Итак, чтобы все спасти, чтобы род мой правил в стране и впредь, замыслил я отречься от трона и сделать тебя моим преемником еще при моей жизни.
Выслушав эту речь, бросился Бедржих целовать руки отцу, и так велика была его горячность, что Владислав отвернулся в горе и печали, врученный, одолеваемый грустными мыслями и неуверенностью, проводил он время самым жалким образом. Бродил по дворцу, разговаривая сам с собой, и лицо его приобрело цвет лица какого-нибудь монаха, который дни и ночи проводит в молитвах. Подавленный неудачами, обуянный тревогой, преследуемый призраком небытия, преследуемый неуловимыми видениями, он бился о стены, и меч его обрушивался на столы и тупился о камни.
Наконец, обессилевший, близкий к безумию, повелел Владислав ударить в барабаны и открыл доступ в свой дворец всем вельможам, светским и духовным. Когда они собрались и заполнили зал, вышел к ним король с сыном Бедржихом и, возлагая руки на плечи его и на голову, отдал ему свой меч и мантию, и все знаки власти. Затем он объявил своего сына властителем по праву и по сути.
В тот день Прага украсилась цветами и зелеными ветками. Из окон дворцов вывесили ковры; воины, трубачи, волынщики заполнили улицы, и во всех церквах от седьмого до девятого часу по восходе солнца звонили колокола. Но когда Бедржих вышел из храма и принес присягу, и велел разбрасывать народу тысячи мелких монет в ответ не раздалось громких кликов славы; лишь десяток-другой приглушенных голосов приветствовал нового короля.
начале уже явной немилости к Владиславу император настаивал только на освобождении князя Собеслава. Барбаросса действовал осмотрительно, но Владислав медлил; и тогда кесарь отправил в Прагу двух послов. Один был одет довольно бедно, другой же лишь по названию занимал какую-то не очень высокую должность. Но держался он высокомерно и для придания себе важности носил на боку меч, а на груди броню. Эти странные послы оставили свою свиту во дворе замка, запретив слугам есть то, что было не из их запасов и не из их котла. Чужеземцы развели во дворе костер и поставили над ним треногу с крюком. По этим действиям всякий мог догадаться, что люди кесаря — посланцы отнюдь не любви и что Фридрих Барбаросса гневается.
— Горе нам! — вздыхали зеваки, толпившиеся на пространстве между базиликой и королевским замком. — Есть чему радоваться! Война у порога! Эх, кабы вместо Бедржиха правил Собеслав! Он-то знает наши страдания, он и сам страдает и терпит голод!
Тем временем послов Барбароссы принял Владислав, и первый из послов сказал:
— Фридрих Барбаросса, великий император Римский, обвиняет тебя в своеволии и неправых делах. Он разгневан и желает наказать тебя за твои действия и за твой образ мыслей. Он лишит тебя славы. Отнимет приязнь свою и сведет на нет все твои распоряжения.
Существует старинное правило и порядок, согласно которым чешский властитель, законно избранный в собрании чехов, обязан пройти обряд перед императором. От него должен он принять свою страну в лен. Но так как ты, король, отрекся от власти, а император никому другому не отдавал Чехию в лен, то теперь в стране нет законного правителя.
Затем посланец сказал, чтобы Владислав выпустил князя Собеслава на свободу и вместе с ним, со своим сыном и с чешскими вельможами явился в Нюрнберг.
— Я хорошо расслышал, — ответил Владислав. — Все это лишь пустые угрозы. Ты высказал то, что тебе поручено, но я дам ответ на сейме устами епископа и устами дворянина по имени Витек.
Едва императорские послы отбыли, король Владислав приказал своим приближенным наложить на подданных новую дань и вымогать у них столько денег, сколько каждый в состоянии дать, если затянет пояс до последней дырочки.
И пошли королевские сборщики от селенья к селению, забирая что. могли: последний динар, последнюю лошадь, последний мешок пшеницы, полотно, мед — одним словом, что попадется.
Когда возы, груженные доверху, проезжали мимо дворов, крестьяне и народ грозили кулаками вслед обиралам. И всюду среди народа раздавалось имя Собеслава. Все повторяли его, все молили Бога, чтобы вернулся крестьянский князь, а короля унес бы нечистый.
Так, безжалостно грабя народ, собрал Владислав несметное богатство. Товары он продал, а золотом, вырученным за них, наполнил дважды по девять ларцов и отправил их Барбароссе с просьбой перестать гневаться на Бедржиха Чешского и отвернуться от Ольдриха и его братьев.
