«Ах ты, Господи, — сказал себе Даниил, — этот хочет разбудить ненависть в Барбароссе. Да, это хороший ключ, чтобы открыть сыновьям Собеслава I путь к трону! Еще бы, так оно и есть! Владислав заблуждается, считая своих двоюродных братьев глупыми, а Барбароссу — слабым. Вижу отлично: Ольдрих уговаривает одного курфюрста за другим, вон у него даже борода встопорщилась, и он радостно потирает руки. Еще вижу — все поддакивают Барбароссе, и понимаю — нельзя, чтобы чешский государь остался в одиночестве, а посему, чтобы не называли меня дурным послом, изменю-ка я его наказ на свой страх и риск!»
И в удобный момент Даниил обратился к Фридриху Барбароссе с такими словами:
— Чешский герцог отдает тебе надлежащую дань почтения и кланяется так низко, как только того допускает гордость властителей. Он остался дома, в своих замках, но не для отдыха, а для того, чтобы озаботиться подготовкой войска. Ибо дошло до его слуха, что на него могут напасть беспокойные люди, нарушители мира.
Затем епископ намекнул, что у Владислава войск больше, чем ему нужно, и он был бы столь же хорошим союзником, как и грозным недругом.
После этого целых четыре года работал Даниил над примирением императора с чешским герцогом. Он договорился о браке Владислава с Юдитой, родственницей Барбароссы, — по слухам, девой неземной красоты, — и устранил все препятствия, рассеял весь гнев. Римский кесарь верно оценил помощь чешского герцога — и вот во время торжеств в Вюрцбурге между Барбароссой и Владиславом заключен тайный договор. Последний обязался оказать Фридриху военную помощь в итальянском походе, а тот обещал за это вернуть Владиславу Будышипскую область и на вечные времена даровать ему королевскую корону.
После первого своего посещения Италии Фридрих Барбаросса был избран императором, и могущество его возросло безмерно. Государи соседних стран стремились заслужить его благосклонность, окружали его лестью и покорно принимали его волю. Одни лишь миланцы дерзко повели себя против императора. Их сопротивление, а также расцвет вольных итальянских городов укрепляли власть Церкви. По этим-то явным и скрытым причинам назревала война. Император собирал войска. Отчасти для того, чтобы вернее закрепить за собой помощь Владислава, отчасти за уже оказанную им службу в Польше, Барбаросса вернул ему Будышинскую область и право взимать дань с Польских земель, а еще признал особое положение Чешского государства и короновал Владислава королем.
После этого Владислав II объявил поход. Вначале это встретило в Чехии сопротивление, но впоследствии было принято с восторгом. Собралось огромное множество оружного люда, в том числе знатнейших рыцарей. К войску присоединились младший брат короля князь Депольд, епископ Даниил, затем Гервасий и Винценций-последний, шедший с капелланами епископа, что впоследствии написал историю похода.
Король Владислав двигался впереди императорских армий. Он разграбил Альпийские области, сжег селения на озере Гарда, вырубил леса и виноградники, а прекрасные окрестности Брешии обратил в пустыню. Когда все это было сделано, король соединился с армией Фридриха и вместе с ним двинулся к реке Адде. В ту пору Адда разлилась, и никто не мог переправиться через нее. Мосты были сорваны течением, широкое водное пространство разделило противников, и императорским воинам оставалось только отвечать на насмешки и безвредную стрельбу столь же безвредной злостью. Конники в ярости били по воде, тысячи брызг взметывались из-под копыт лошадей, тысячи голосов с обоих берегов обменивались руганью, но сражение не могло начаться. И вот, когда все стояли так по берегам, беспомощные, сотрясаясь от жажды битвы, бросился в реку некий чешский дворянин по имени Одолен. Течение срывало его с седла, относило гриву его коня, тащило за собой его плащ, и казалось, смельчак вот-вот утонет. А было ему не более двадцати лет, и, как оно бывает в этом возрасте, он и понятия не имел о том, что такое страх. Крики воинов оглушали его, зов славы высоко поддерживал его голову, и вся даль его жизни, все стремление, вся воля его воплотились в едином броске. Он видел берег. Чудным зрением видел своего короля, продолжал бороться с волнами — и спасся. Достиг другого берега. Выехал на зеленый луг. И только тут оглянулся, только тут заметил, что он не один. Тут только нашел он взглядом второго коня, готового прыгнуть в воду, и узнал второго всадника.
Когда, перед тем как броситься в реку, выкрикнул Одолен имя Владислава, король пришпорил свою лошадь и, пригнувшись к ее голове, закричал, ободряя воинов:
— В воду! В реку! Глубина тут не выше горла или острия клинка! Мечи вверх! Переплывайте стрежень!
И он первым после Одолена кинулся в волны. Вода выплеснулась из-под брюха его кобылицы, белой пеной опадая в обе стороны. Изменит ли вода сей белый бешеный цвет? Опадет, уляжется, промчится мелкой рябью поверх глубины? Нет! Белой пены все больше, вот уже весь берег окаймлен ею. Словно целый берег рушится в воду, вздымая фонтаны брызг. Войско бросается в воду, покрывая все русло.
На другом берегу Адды громким голосом вскричало чешское войско и понеслось на врага. Императорские силы растянулись длинной цепочкой, а в это время миланцы, сгрудившись, стояли перед сорванным мостом. Они не могли не видеть чешской конницы, но слишком полагались на то, что реку перейти невозможно. И чехов, переправившихся вплавь, приняли за подкрепление из города и разве что не приветствовали. Лишь когда страшно взгремели боевые литавры, поняли миланцы, что это противник. Схватились за мечи, стали ровнять ряды, но чехи уже проломили их. Ах, миланское войско в смятении, их копья ломаются, тяжелые мечи чехов опускаются на их шлемы, клинки вонзаются в прорези их кольчуг. Ах, тяжелые щиты столкнулись с изящно украшенными щитами, миланцы валятся с седел, лошади без седоков убегают к городу. Ах, какой-то монашек, толстяк, бедняжка, ухая на каждом прыжке, потный, яростный, тряся тремя подбородками и носом в оспинах, с пращой в слабых руках, несется на битву. Да он нападает! Готов всем снести головы, всех разрубить… Право, он лютее самой Лютицы, падает, встает, подпрыгивает, склабится и, ей-Богу, кажется, даже сквернословит!
Вот он налетел на тех, кто был при пленных, и уже собрался ударить одного стража по лицу — тут грозные победители чуть животики не надорвали со смеху. Один дал монашку по уху, другой пригвоздил к земле его туфлю копьем, третий задрал ему рясу, десятый уж и не знал, как еще его помучить. К счастью, епископ увидел эту сцену, заставил солдат уважительнее отнестись к монашескому званию и позволил толстяку удалиться.
Это было смешно — однако не кончилось еще и страшное. Еще не смолкли стоны раненых, не затихли вздохи умирающих.
Король неторопливо прохаживался по полю битвы, считая погибших; он шагал, подняв голову, не печалился и говорил тем, кто с плачем и причитаниями стоял над мертвыми:
— Зачем горюете? Ваши друзья пали не как псы в драке за кость — смерть настигла их, когда они прорывались на бой во имя чести!
На следующий день Владислав дал новое, еще более блистательное сражение. Тем временем немецкие войска, под прикрытием чехов, построили мост и перешли через реку.
Весь край вокруг Милана был опустошен, переговоры сорваны. Тогда Барбаросса разделил свою армию на семь частей — по числу городских ворот Милана — и начал осаду города. Перед воротами святого Дионисия было отведено место для двух родственников Фридриха, которые, как часто случается с молодыми людьми, были начисто лишены осмотрительности. Окружение города еще не было завершено, и эти малоопытные родственники отдалились от остального войска. Миланцы прознали об их ошибке, предприняли вылазку и, в стороне от стана немецких войск, напали на разинь. Появились они внезапно и действовали столь энергично, что быстро расстроили ряды немцев. Те стали отступать, а там и побежали в беспорядке, и не один боец чувствовал, как слабеют его силы, как все тяжелее становится меч. А день клонился к вечеру, яркое солнце стояло низко, и нападающие, за спиной которых пылало солнце, казалось, поднимались перед немецкими воинами словно некие призраки.
Но в самый отчаянный момент чешский король услышал шум битвы и бросился туда со своими людьми. Не разбирая дорог, мчались они прямо по виноградникам, перепрыгивали через ограды садов, через овраги, заросшие Яустами, через все препятствия; один лишь грохот чешских барабанов уже придал слабеющим немецким воинам новые силы. Король Владислав, ворвавшись в гущу сражавшихся, одним натиском смял неприятеля. Тогда-то и умер пронзенный копьем короля вождь миланцев Тацца де Манделло; пал Джерардо Висконти и множество храбрейших воинов. Миланцы обратились в бегство. Король преследовал их до самых ворот святого Дионисия и едва не ворвался в город на их плечах. Ворота, иссеченные мечами, захлопнулись прежде, чем последние группки бегущих успели в них проскользнуть. Пришлось осажденным взойти на стены и защищать ворота как во время генерального штурма. Камни дождем посыпались сверху, дробя кости подбегающих чехов; лестницы, приставленные к стенам изнутри, трещали под тяжестью тел. Тут можно было видеть окровавленные пальцы, цепляющиеся за гребень стены, там ногу, переброшенную через камень и дрожащую в крайнем напряжении; можно было видеть падение со стен бойцов, пораженных стрелами Владиславовых воинов…
