Но в самый отчаянный момент чешский король услышал шум битвы и бросился туда со своими людьми. Не разбирая дорог, мчались они прямо по виноградникам, перепрыгивали через ограды садов, через овраги, заросшие Яустами, через все препятствия; один лишь грохот чешских барабанов уже придал слабеющим немецким воинам новые силы. Король Владислав, ворвавшись в гущу сражавшихся, одним натиском смял неприятеля. Тогда-то и умер пронзенный копьем короля вождь миланцев Тацца де Манделло; пал Джерардо Висконти и множество храбрейших воинов. Миланцы обратились в бегство. Король преследовал их до самых ворот святого Дионисия и едва не ворвался в город на их плечах. Ворота, иссеченные мечами, захлопнулись прежде, чем последние группки бегущих успели в них проскользнуть. Пришлось осажденным взойти на стены и защищать ворота как во время генерального штурма. Камни дождем посыпались сверху, дробя кости подбегающих чехов; лестницы, приставленные к стенам изнутри, трещали под тяжестью тел. Тут можно было видеть окровавленные пальцы, цепляющиеся за гребень стены, там ногу, переброшенную через камень и дрожащую в крайнем напряжении; можно было видеть падение со стен бойцов, пораженных стрелами Владиславовых воинов…
И долго еще по миланским дворам и домам, где лежали раненые, отмеченные оружием чешского войска, в боли и томительных потемках страха рождались легенды о непобедимости чешского короля, каждый воин которого стоит пятерых, — и еще о том, что чешское войско состоит из людоедов.
Барбаросса не собирался брать Милан приступом — он замыслил взять его измором. Осада затянулась, и обе стороны уже испытывали утомление. Много еще подвигов было совершено и чехами, и немцами, и итальянцами, но когда подошла осень, город сдался. Миланцы просили Владислава быть посредником на переговорах. Они верили — столь доблестный король не может не быть великодушным.
Казалось, приятельство между чешским королем и Фридрихом Барбароссой продлится и ничто его не нарушит. Владислав был уверен в этом и все свои заботы обратил на внутренние дела: укреплял владычество своего рода над Чехией, предоставил много льгот зноемскому князю и щедро раздавал имения монастырям и храмам. Никто из сыновей Собеслава I не подавал о себе никаких знаков, и мир царил в Чехии.
Но не прошло и двух лет после миланского похода, как в Италии возникли новые затруднения для императора. Тогда прибыл в Прагу посол и, представ пред Владиславом, молвил:
— Король, ты оставил меня при Барбароссе, дабы я бдительно следил за его окруженией, и я не бездельничал. Глаза мои не уставали смотреть, слух мой был настороже. Я видел и слышал. Видел Ольдриха, младшего сына Собеслава, явившегося к кесарю. Видел, его сажают рядом с Фридрихом, он может свободно беседовать с ним, и кесарь отвечает улыбкой на тихие речи князя. Все чаще становятся их беседы, и с каждым днем упрочивается между ними взаимная склонность. Еще не оправилось от ран твое войско, еще страх стучится в окна миланцев, еще гремит у них в ушах гром твоих литавров, а император уже забыл твои подвиги верности и приклонил слух к разговорам, которые, без сомнения, чернят тебя и выставляют в неблагоприятном свете.
Это неприятное известие не выходило у короля из памяти. Тогда он призвал брата Депольда и сына по имени Бедржих и сказал им:
— Скликайте воинов! Готовьте поход, и да будет поход сей блистательным, чтоб затмил даже действия кесаря! Увидим, что весит больше — льстивые речи Ольдриха или явная, сильная помощь. Увидим, кого из нас ценят больше, ибо кто такой Ольдрих? Мелкий князек, бедняк и брат бедняка, у которого и друзей-то нет, разве между горемыками да простолюдинами. Далее, кто ему служит? Какое войско было у Собеслава? Кучка оборванцев и нищий сброд. Нет у него ни легкой конницы, ни тяжелой, нет копейщиков, ни людей, умеющих строить осадные машины, ни тех, кто раскачивает тараны. Так какую же после этого имеют цену слова обоих братьев? Или Ольдрихова лесть? Кесарь — муж трезвого разума, голова его полна мудрости; когда он увидит мою преданность, которая вместо обещаний посылает войска, наверняка прогонит от себя и Ольдриха, и Собеслава.
— Король, — возразил на это брат его Депольд, — когда же будет конец твоим походам, когда дашь ты народу роздых? Земля скудеет, король, ибо слишком большие деньги тратишь ты на дела военные, и никто уже не в состоянии платить налоги. Твои кастеляны и бург-графы вельмож тяжко угнетают тех, кто трудится.
Сильно разгневался Владислав на такую речь и ответил, что народ — не более, чем стадо, на котором отрастает шерсть для стрижки, и он вынужден будет отказаться от своей сниходительности и с еще большей силой обрушиться на ленивцев.
Затем, как было приказано, Депольд с Бедржихом собрали войско и вышли с ним к южной границе.
Когда они были от границы всего в нескольких переходах, случилось так, что Собеслав внезапно вернулся из изгнания и с горсткой людей — не более шести десятков — захватил город Оломоуц. Право, малочисленным было его войско! Но повествуют — если б оно было и еще меньше, Собеслав все равно победил бы, ибо противники его сражались не слишком усердно. Они по горло были сыты поборами и притеснениями короля. И приветствовали Собеслава; оборонялись же лишь для виду. Сам епископ Оломоуцкий стоял за князя. И похоже, что о нападении и сдаче города было условлено с обеих сторон.
Услыхав, что Оломоуц перешел во владение Собеслава, король собрал новое войско и обложил город.
Пять дней осаждал он Оломоуц, а на седьмой послал трубача к его стенам, дабы трубным гласом созвать защитников. Те сбежались со всех сторон и, опершись на зубцы стен, высовывались из бойниц, словно каноники, что выглядывают из окон своих домов.
С равнины к стенам города приблизился король. И тут стало видно, что никто не сравнится с ним по вооружению его латников, по яркости расписных щитов, по роскоши и богатству одежд. Платье короля пестрело золотой и зеленой краской. Его щит несли два пажа, его коня вели два конюха за длинную узду, сплетенную из шелка. Король не был вооружен. Свой меч он отдал дворянским сыновьям, которые преклонили колена, когда его конь остановился. Тотчас Владислав махнул трубачу смолкнуть и сам заговорил:
— Пробил час милосердия, настало время, когда я снисходительно размышляю о людях беспокойных и о князе, что заводит смуту. Но — откройте ворота! Спешите, пусть ваш бургграф пошевеливается, иначе город ваш станет подножием моих солдат. Сравнится ли ваше гнездо с укреплениями Милана? Что может эта горстка черни, у которой и оружия-то нет, которая способна разве что махать цепом, но никак не мечом? Вам ли устоять против штурма? Лучше положитесь на мое слово! Король обещает прощение епископу Яну и не хочет помнить о его провинностях. Король даст какое-нибудь славное владение князю, сыну Собеслава, носящему то же имя. Он даст ему это! Пускай ест собственный хлеб и не терпит нужду среди бедняков, дабы не оскорблять княжеского звания и величия Пршемыслова рода!
— Слушаю и слышу, — отвечал со стен Собеслав, — слышу и радуюсь твоим словам, ибо ничего не желаю я горячее, чем жить в Чехии и дышать воздухом этой земли!
Тут вышел князь из ворот, обнял Владислава и склонился к его руке. Право, он был подобен какой-нибудь птице со скромным оперением рядом с роскошным павлином или королевским фазаном, на крыльях которого — золото и солнечный блеск. Лицо Собеслава было длинным, узким и пепельного цвета. Лицо же короля сияло гордостью и властолюбием.
На обратном пути Владислав приветливо беседовал со своим двоюродным братом. Смеялся его ответам, его рассказам о крестьянах, и когда подъехали к Праге, сказал:
— Вижу, простенькие у тебя манеры, и хотя носишь ты имя Собеслава, душа у тебя совсем не княжеская. Могу ли я поступить с тобой иначе, чем попросить тебя снова отправиться в Примду, чтобы жил ты там, как живут в монастырях! Я дам тебе лучшего сторожа, чем был Бернард. Зовут этого сторожа Конрад Штурм, и он обожает слушать веселые побасенки.
Тут король дал знак воинам схватить Собеслава, а сам, пришпорив коня, ускакал прочь.
Герцог Депольд, епископ Даниил и сын Владислава Бедржих стяжали славу во время второго чешского похода в Италию, но шесть лет спустя, при третьем походе, время удач развеялось, миновало. Бедствия и злые недуги преследовали по пятам и князей, и воинов. Под конец лагери их поразила чума. Солдаты в страшных мучениях корчились в палатках, горячий ветер рвал концы парусины и завивал прапорцы перед входами, из которых уже никому не выйти. Люди умирали сотнями. Одни тихо, без звука, другие — выгнув спину и уперев затылок в песок, в припадке ужаса и невыразимой тоски. Одни выползали, подтягиваясь на локтях, лишь бы охладить пылающее лицо о траву; другие, опираясь на копье, подобные муравью, волокущему былинку, долгими часами тащились к вонючему ведру, которое и стояло-то всего на расстоянии протянутой руки.
