— В самый раз, хлопче, подоспел, — он поднял голову и вытер пот со лба. — Только как ты такую дубину вон куда закинул?
Микола в ответ только усмехнулся.
Дальше они двинулись вместе. Возле дверей одного из домов возилось двое гайдамаков.
— Подсобите, братцы, двери отбить, — позвал один из них. — Каземат это.
Микола и Чуб подошли к железным дверям с огромным замком.
— Давайте принесем бревно и ударим вместе. Ужас как крепки, — говорил тог самый гайдамак, который подозвал Миколу и Чуба. — Или вон лежит жернов, поднимем — и им.
Стали поднимать жернов, но он был расколот и развалился на несколько кусков. Тогда Микола поднял большой обломок, ударил им по замку и сбил его, вошел внутрь с камнем в руках. А потом отправился от одной двери к другой. Звякали замки, из темниц выбегали узники. Одни бросались к гайдамакам, благодарили, другие стремглав, словно боясь, что их могут завернуть назад, вылетали во двор. В дверях дальней темницы долго никто не появлялся. Наконец оттуда вышли двое, ведя под руки третьего, изувеченного и замученного. То был гайдамацкий лазутчик Горбачук.
Все вместе вышли во двор. Выстрелы теперь слышались только с одной стороны — это в каменном доме возле пекарни засели с десяток шляхтичей. Однако вскоре гайдамаки ворвались и туда. Шляхтичи через чердак вылезали на крышу, их сбрасывали оттуда на подставленные снизу копья. Там же, в пекарне, за мешком с мукой гайдамаки поймали комиссара Хичевского. Припомнили ему пытки, муки, разъезды по волости в карете, запряженной людьми. Крестьяне надели на Хичевского седло и, взвалив на него два мешка муки, заставили сборщика податей возить их на себе по городу.
От пекарни Микола вместе с другими гайдамаками направился в верхнюю часть города. Ожесточенное сопротивление шляхтичей возле пекарни ещё больше разъярило его. Он бежал впереди толпы, держа перед собой косу на длинном держаке. Миколино сердце жаждало мести за Орысю, за отца, преждевременно загнанного в могилу ростовщиками, за вековые недоимки и нужду. В каждом шляхтиче ему виделся Стась, в каждом арендаторе и корчмаре — медведовские угнетатели. Ничто не могло его остановить. И когда за мостом, возле старой пивоварни, четверо шляхтичей, загнанные в угол между частоколом и конюшней, сделав по выстрелу, бросили оружие и умоляюще воздели к гайдамакам руки, Микола не поколебался. В его сердце не закралась жалость, коса в руках не дрогнула. А когда из окна старого двухэтажного дома гайдамаки выбрасывали толстого, с длинными рыжими пейсами арендатора, Микола не остановил их, не пришел арендатору на помощь. Мести! Как долго он мучился и страдал, как долго ждал этого часа. И вот он пришел. Так мстить!
Под печкой печально трещал сверчок. Он замолкал на миг, и тогда казалось, что сверчок прислушивается к чему-то, а послушав, он начинал снова: сначала осторожно, несмело, потом громче и так трещал без умолку. Опершись на подоконник открытого окна, Максим слушал монотонную песню сверчка.
Смотрел с высоты месяц, бледный, холодный, словно высеченный изо льда; вокруг него весело мерцали звезды. Большие, сверкающие, они словно так и сыпали во все стороны искры. Впрочем, в местечке всё и так было видно. На базаре пылали огромные костры, стреляли снопами искр в прозрачное небо. Гайдамаки гуляли. На базар повытаскивали столы, скамьи, тут никто не мерял горилку, не считал кварт. Каждый черпал из бочек тем, что попадало под руки, и пил столько, сколько принимала душа. Одни пили весело, празднуя победу, другие заливали водкой беспокойство и страх, третьи пили просто так, чтобы забыть на время обо всём на свете. Пели без умолку одну песню за другой, но слова заглушал шум голосов, и до Максима долетали только обрывки. Но вдруг под самыми воротами зазвенели струны кобзы. Зазвенели так неожиданно, что Зализняк вздрогнул. Послышалась песня, её повели три или четыре голоса:
Отамане наш!
Не дбаєш за нас.
Бо, бач, наше товариство,
Як розгардіяш.
Чи не сором тобі
Покидати нас…
Максим рванулся к двери. Когда он выскочил на крыльцо, песня стихла. Зализняк кинулся на улицу, но на перелазе дорогу ему заступила темная фигура.
— Это ты, Максим, не спишь ещё?
Зализняк узнал Жилу.
— Кто там поет?
Жила нарочно не спешил слезть с перелаза, преградив дорогу.
— Нет уже никого. Пели какие-то пьяные гайдамаки.
— Врешь, не только гайдамаки, я слышал кобзу, это Сумный песню такую придумал. Он её и играл. Думает, ему всё можно. Я не погляжу…
— Ну и не гляди, — Жила крепко взял Максима за руку. — Грозишься? Кому грозишься, деду Сумному? Да, по правде говоря, он тебя и не боится. Не нравится песня? Недаром говорится — правда глаза колет. Гайдамаки справедливо пели. Ты ж посмотри, что оно выходит: они — там, ты — тут. И не только сегодня. Сколько дней на люди уже не показываешься. Сидишь, насупился, загордился, может?
— Я загордился? Кто это тебе сказал?
— Пока что никто, а думать так уже не я один, наверное, думаю.
Максим разом почувствовал себя так, как, бывало, в детстве, перед матерью, когда она выговаривала ему за какую-нибудь провинность. Он хотел сказать что-то оскорбительное, выругаться, но почему-то смолчал. Чувствовал — Жила ждет бранных слов и ответит на них.
— Людям надо видеть тебя не только в бою. Им хочется верить, они эту веру в твоих глазах ищут. А ты мелькнул перед ними на коне и исчез. Эх, Максим! Пойдем на майдан.
— Сейчас, дай одеться, — тихо сказал Зализняк.
Через несколько минут он вышел во двор в шапке и кирее.
— Зачем ты всегда как в метель одеваешься?
— Это ты про кирею? Привык уже.
— На сыча в ней похож. — Жила помолчал. — А я, Максим, вчера книжку одну интересную нашел.
— Какую?
— Про Хмеля, подвиги его ратные в ней описаны, жизнь. Как с казаками в походы ходил.
— Про гетмана Хмеля? Почитаешь завтра? Как бы я хотел сам эту книжку прочесть! Знаменитый казак был — гетман Хмель. — Зализняк положил руку Жиле на плечо. — А то, что ты сейчас говорил, — правда. Просто дурман нашел. Заботы, тревоги всякие обсели голову. Роман убит. Знаешь сам, не о себе пекусь.
Неживой с нетерпением ждал вестей от Зализняка. Посланные к нему двое запорожцев почему-то задержались, и Семен уже думал, не выйти ли ему с куренем к атаману.
Но посланцы, наконец, возвратились и доложили, что атаман пока не зовет к себе. Он приказывает выгнать шляхту изо всех ближних от Чигирина и Черкасс волостей, а вместе с тем продолжать переговоры с русскими властями о принятии освобожденных от шляхты и польских комиссаров земель в Российскую державу. От Медведовки — ближе к правому берегу, к Переяславу, где находится много русских начальников, и именно через них, как казалось Зализняку, будет легче всего договориться. Ещё атаман советовал обратиться к правителю правобережных церквей Мелхиседеку. Он тоже поможет в этом деле.
Получив такой наказ, Неживой решил действовать. Именно так, как Максим, думал и он. Можно бы и самим снарядить посланцев в Малорусскую коллегию, а то и к самой царице, но брало сомнение. Нелегко туда пробиться, не всему могут поверить. А когда об этом заговорят русские начальники, тогда иное дело.
Поблизости от Медведовки, в селе Галагановке, стоял гусарский, полк; его командиру, полковнику Федору Чорбе, Семен и написал первое письмо. Два других письма отправил в Переяслав, одно — в полковую канцелярию, другое — игумену Мелхиседеку. Их повезли сотник Таран и Василь Озеров.
Озерова Неживой послал с тайной надеждой: это напомнит русским властям о том, что среди гайдамаков находится много русских людей и их надо взять под свою защиту. Василь долго не соглашался ехать. Он боялся, как бы не распознали в нем беглого солдата и не довелось бы ему предстать перед военным судом. От одной мысли о суде по коже пробегал неприятный холодок: Озеров помнил, как судили двух беглецов из их полка.
Однако никто не узнал бы в Василе бывшего солдата. Косу он отрезал, отпустил усы, мундир давно сменил на черкесску и широкие шаровары.
— Будешь выдавать себя за бывшего возчика из купеческого обоза или русского переселенца, — сказал Неживой. — Кафтан только подбери да пояс солдатский сними.
…Приехав в Переяслав, Таран и Озеров в тот же день отправились к Мелхиседеку, который проживал при монастыре, рядом с епископом Герсавием. Но, к большому удивлению Тарана и Озерова, их не только не допустили до мотроновского игумена, а даже и не впустили в монастырский двор. Рассерженный сотник принялся бранить вратарей — двух здоровенных послушников, так они не стали слушать его, заперли калитку.
— Что за незадача! Ещё и не говорят ничего. Мы всё же войдем туда, — сказал упрямо сотник, — пойдем вокруг стены. В монастыре всегда лазы есть, через которые монахи за горилкой и колбасой бегают, а бывает, что и за чем-нибудь поскоромнее.
