Однако никто не узнал бы в Василе бывшего солдата. Косу он отрезал, отпустил усы, мундир давно сменил на черкесску и широкие шаровары.
— Будешь выдавать себя за бывшего возчика из купеческого обоза или русского переселенца, — сказал Неживой. — Кафтан только подбери да пояс солдатский сними.
…Приехав в Переяслав, Таран и Озеров в тот же день отправились к Мелхиседеку, который проживал при монастыре, рядом с епископом Герсавием. Но, к большому удивлению Тарана и Озерова, их не только не допустили до мотроновского игумена, а даже и не впустили в монастырский двор. Рассерженный сотник принялся бранить вратарей — двух здоровенных послушников, так они не стали слушать его, заперли калитку.
— Что за незадача! Ещё и не говорят ничего. Мы всё же войдем туда, — сказал упрямо сотник, — пойдем вокруг стены. В монастыре всегда лазы есть, через которые монахи за горилкой и колбасой бегают, а бывает, что и за чем-нибудь поскоромнее.
И в самом деле, пройдя сотни две шагов, они нашли в ограде дырку. Через неё они пролезли в монастырский сад. Прошли садом, миновали какое-то строение. И вдруг остановились в удивлении. Растерянно посмотрели друг на друга.
На монастырском дворе слонялись какие-то вооруженные люди; около хлева, под навесом, отгоняя мух, громко стучали ногами по деревянному настилу с полтора десятка лошадей.
— Оказия, да и только, — прошептал Таран. — Взгляни, какая дорогая карета возле хлева стоит. Откуда тут, в монастыре, взялись оружные люди?
Ближе других к гайдамакам стояли двое часовых около дверей одного из монастырских строений. Василь внимательно пригляделся к ним.
— Гусары, хотя форма у них какая-то странная. Похожа на дворцовую охрану. Только зачем они тут, не пойму.
…Не менее Озерова и Тарана был удивлен в тот день появленню на монастырском дворе высоких, в расшитых золотым галуном мундирах гусар и игумен Мелхиседек. В щель между занавеской он видел, как остановилась возле братских келий карета, как из нее вышел какой-то солидный сановник в голубом, подпоясанном плетеным поясом мундире, с золотыми эполетами, крестом и двумя орденами по левому борту. Приезжий не спеша огляделся, вытер платочком лоб. Тем временем к нему подбежали настоятель монастыря и ещё несколько монахов. Сановник спросил о чем-то у настоятеля, и тот показал пальцем на окна дома Мелхиседека. Мелхиседек быстро надел новую рясу и, схватив какую-то книгу, сел под образа за стол. В двери, придерживая рукой дорогую саблю с темляком и кистью, уже заходил президент Малороссийской коллегии генерал-губернатор граф Румянцев.
Не подобало духовным особам склоняться перед светскими властями, ничьего гнева, кроме гнева господнего, не должны они бояться. Но так только в писании говорится. А с тех пор прошли времена, и много чего изменилось на православной Руси. Высоко в гору поднялся монарший трон и раздавил патриарший. И не духовные владыки указывают царю, а царь им. Укажи царица — и всех духовных отцов из светлейшего синода в Сибирь упекут. Что уж тогда говорить про епископов!
Оба, и Мелхиседек и Гервасий (Румянцев приказал позвать и его), чувствовали себя беспомощными. Ведь неспроста приехал начальник края, президент Малороссийской коллегии! Тот же самый гетман, только прозывается по-иному (звание гетманское отменила императрица Екатерина II). Мелхиседек хоть виду не подавал, а Гервасий с испугу рясу подпоясать позабыл даже. Он сидел, съежившись, и никак не мог унять свои колени, которые тряслись, как на морозе.
Румянцев поначалу расспрашивал о делах епархии, особенно на правобережье, о монастырях. Полюбопытствовал, сколько существует духовных семинарий, сколько они выпускают ежегодно попов и нет ли нужды открыть ещё несколько. Он спросил, давно ли был на правом берегу Мелхиседек и как часто приезжают оттуда священники. Незаметно перешел к делу, ради которого, как понял мотроновский игумен, и приехал. Президент напомнил им о том большом огне, который разгорелся на правобережье, и осторожно намекнул, что и они, епископ и правитель церквей, имеют некоторое отношение к этому огню.
У Гервасия, который было успокоился, снова мелко задрожали колени. Мелхиседек тоже почувствовал, как у него перехватывает дыхание. Но он даже бровью не повел.
— Каждому видно: не за веру льется кровь в Польской Украине, — говорил Румянцев. — То чернь взбунтовалась против своих панов. Дело это достойно удивления и возмущения. Вчера я послал реляцию на высочайшее имя, где все подробно описал. Здесь есть над чем задуматься. Крестьяне бегут с левобережья и присоединяются к гайдамакам. С Запорожья тоже идут к ним толпы. Бунт не сегодня-завтра может переброситься и сюда да и в Великороссию, ибо и там такие же хлопы, а в последнее время даже замечается дух своеволия и непокорства в них. Вчера я получил донесение от наших войсковых команд. В местечке Козелец взбунтовались крестьяне и выпустили из-под стражи польских арестантов, врагов государства и короля. Их по этапу вели в Сибирь. Теперь они разгуливают в гайдамаках. — Румянцев расстегнул высокий, расшитый золотом воротник мундира и продолжал: — Как видите, сегодня они выпустили тех, кто замахивался на трон польского короля, завтра помогут тем, кто поднимет руку на трон Российской империи. Нет, бесчинства эти надобно прекратить. Разбойники никого не слушают. Но я считаю, они ещё не забыли господа бога. И вам следует напомнить им о каре небесной. Надо написать письмо к православным, а также к самим гайдамакам.
В каждом слове генерал-губернатора Мелхиседек узнавал как бы повторение своих собственных мыслей. Разве не хватался он за голову, слыша, как гайдамаки берут город за городом, засекают до смерти не только католических духовников, но и панов? Нет, не только против унии они воевали — на своих повелителей подняли руки. Сколько раз проклинал в душе Мелхиседек то время, когда пригласил Зализняка в свой монастырь.
— Ваша светлость, — Мелхиседек наклонился и открыл в столе ящик, — я уже отослал пергамент правобережному духовенству, а вот письмо, адресованное посполитым.
Румянцев взял письмо, повернулся к свету и не спеша стал читать: «Молю вас, чтобы ни единая душа к своевольникам не приставала. Более терпели, ещё потерпите. Не присоединяйтесь к гайдамакам, ибо и бога прогневите и никто за вас не будет стоять, кровь же и обиды никогда никому не простятся. А ежели кто из безумства своего к ним согласится, то такого чуждайтесь и между себя такого не допускайте. Щедротами божьими молю вас и прошу — терпите и соседей своих учите, чтобы по глупости кто не отважился на злое. Пускай весь свет знает, что вы не гайдамаки, не разбойники и чужую кровь не проливаете». Румянцев сложил письмо. По его лицу скользнула довольная усмешка.
— Зализняку ещё напишите. Я слышал, будто вы с ним знакомы. Только не угрожайте поначалу, а уговаривайте.
…Через четверть часа Мелхиседек и Гервасий провожали губернатора к карете, приниженно кланялись, осторожно пожимая его тонкую, в перстнях руку. Когда Румянцев уже ступил на подножку, к карете подбежал гусарский капитан, начальник охраны.
— Ваша светлость, только что задержали двух подозрительных людей. Нашли пистолеты и письмо какое-то в шапке. Видно, издалека эти люди. Не признаются ни в чём, говорят, что расскажут только игумену правобережному. Будто бы по церковным делам прибыли. А для чего же тогда оружие? И за углом стояли.
— Приведите их.
Через минуту перед губернатором уже стояли Таран и Озеров.
— Вы кто такие будете? — прищурив глаза, спросил Румянцев. — Не с правого берега?
Василь уже знал, кто перед ним. В первую минуту он обрадовался такому случаю: сейчас они с Тараном расскажут всё самому генерал-губернатору. Но что-то удержало его, то ли неожиданный вопрос, то ли несколько суровый тон генерала.
— Оттуда, пан генерал, — ответил Таран.
— Может, гайдамаки?
Теперь Василь уже был уверен, что не следует говорить, кто они такие. Годы службы научили его различать малейшие оттенки в голосе начальства, разгадывать их. Может, губернатор чем-то разгневан, может, он не знает хорошо, кто такие гайдамаки и чего они добиваются. Только как не признаться — письмо находится в руках гусарского начальника, его могут прочесть, и будет ещё хуже.
Опережая Тарана, Василь сказал:
— Были в гайдамаках, а теперь отреклись от них. Приехали просить разрешения поселиться на левобережье. А письмо наш бывший атаман передал. Не знаем, что в нём.
Услышав русскую речь, Румянцев удивленно взглянул на Озерова.
— Ты как попал на правобережье?
— Переселенец я с Дона, ходил с обозом под Черкассы, там женился, мать, сестру туда забрал.
— А письмо их преосвященству везли, — добавил Таран.
— Отпустите их, — кивнул Румянцев капитану, и к Мелхиседеку: — Вот вам и оказия написать гайдамацкому атаману. — Он ещё раз попрощался с монахами и сел в карету.
