– Мавра Егоровна, Мавра Егоровна! Вас цесаревна кличет.
– Да тут я, тут, матушка, все слышала, слезами от радости захлебнулась, так голосу сразу и не подала. Будет наконец и на нашей улице праздник!
Петербург
Дом английского посланника. 1741 год
Дорогая Эмилия!
Я поняла, что самодержцев отличает от простых смертных самая отчаянная храбрость в критические минуты, когда им надо стать самодержцами. Они поступают вопреки расчетам, логике, здравому смыслу простых людей – и выигрывают!
Вчера было 24 ноября, большой прием у правительницы Анны, сегодня, 25 ноября, русские проснулись подданными императрицы Елизаветы Петровны. Все произошло с такой стремительностью, что многие подробности еще не успели распространиться по городу, и я принуждена ограничиться тем, по-видимому, немногим, что мне удалось узнать из обрывков разговоров.
Говорят, вчера поздно вечером от дома цесаревны отъехало двое саней. В первых сидела сама цесаревна со своим лейб-хирургом Лестоком, который давно стал играть при ней роль не столько медика, сколько доверенного лица. На облучке саней, переодетый в мужицкий армяк, правил лошадьми Василий Салтыков, на запятках вместо лакеев стояли Петр и Александр Шуваловы. Во вторых санях ехал камер-юнкер цесаревны Михаил Воронцов, на облучке и запятках находилось трое гвардейцев. Называют совершенно неизвестные имена, в том числе одного учителя музыки. В это трудно поверить, но цесаревна не имела, подобно своей предшественнице, к своим услугам фельдмаршала Миниха с солдатами, так что, возможно, пришлось обойтись и безвестными служителями муз.
У входа во дворец цесаревна назвала караульным солдатам себя, беспрепятственно прошла со своими спутниками в покои правительницы, где все уже было объято глубоким сном, и сама руководила арестом царствующей фамилии. В возникшем замешательстве торопившиеся гвардейцы уронили на пол новорожденную дочь правительницы, которую сначала приняли за умершую, но, поскольку дитя начало подавать признаки жизни, отправили вместе с арестованными родителями. Цесаревна сама взяла на руки императора Иоанна и произнесла слова, которые повторяет сегодня весь город: „Бедное дитя, какая участь тебя ждет!“ Когда же принцесса Анна стала упрекать ее в предательстве и лжи, так как Елизавета чуть ли не накануне клятвенно уверяла правительницу в своей преданности, цесаревна, рассмеявшись, сказала: „Ты бы и сама так со мной поступила, кабы была умнее!“
Но как бы там ни было, переворот совершен. Елизавета явилась в Преображенском мундире, который, как уверяют, ей наспех отдал подпоручик Талызин Петр, и гвардейцы тут же начали приносить присягу новой императрице, а первым – Преображенский полк При этом Елизавета пообещала солдатам воздвигнуть в их петербургской слободе храм во имя того святого, на чей день пришелся переворот, – Климента, папы Римского. Недавнюю серьезность императрицы Елизаветы как рукой сняло. Она необычайно оживлена, со всеми приветливо разговаривает, шутит, независимо от сана и положения, включая рядовых солдат, которые называют ее матушкой.
Вслед за императорской фамилией были арестованы давно отстраненный от дел Миних, Остерман и граф Головкин. Будущее их неизвестно. Скорее всего, арестованных будет ждать, как обычно, следствие, суд и суровый приговор. Граф Линар счастливо избежал столь трагических переживаний. С разрешения принцессы он несколько ранее выехал в Дрезден, чтобы получить отставку у короля и вернуться в Россию в перспективе получения места обер-камергера и супруги в лице Юлии Менгден. Известие о перевороте должно застать его где-то в пути, и я полагаю, Россия никогда больше не увидит прелестного графа, так близко находившегося от престола, но не нашедшего в себе мужества помочь вступить на него своей покровительнице.
Распространился слух и об аресте Бестужева, но, судя по всему, только слух. Никакого прощения от свергнутой правительницы он не получал и, надо думать, сумеет выгодным и безопасным для себя образом объяснить новому правительству и свое незаконное появление в Петербурге, и переговоры с принцессой Анной, которые все равно не удастся сохранить в тайне.
Ходят толки, что императрица Елизавета намерена отпустить всю императорскую фамилию с их приближенными за границу. Это было бы очень человеколюбивым поступком, свидетельствующим в пользу доброты сердца дочери Петра I. Однако осуществится ли это намерение и на каких именно условиях – покажет время.
Теперь о новых действующих лицах на русской сцене. Начать с того, что сведения о них ничтожны. Это всего лишь люди из штата цесаревны, набранные из числа небогатых и незнатных дворян. Лорд Рондо остроумно заметил, что пока сведения о них следовало бы собирать на Торговой площади Александровой слободы, где цесаревна особенно любила проводить время. Тем не менее я попробую поделиться с тобой некоторыми своими наблюдениями, которые случайно сохранились в моей памяти, поскольку мне доводилось всех их встречать в окружении цесаревны главным образом на прогулках, доступа во дворец они не имели.
Под впечатлением первой свадьбы, которая должна совершиться с большой пышностью при новом императорском дворе, начну с ее главного действующего лица. Михаил Воронцов был назначен в штат цесаревны четырнадцатилетним мальчиком. Возраст помешал ему стать соперником Александра Бутурлина или Алексея Шубина, и тем не менее внимание и симпатии Елизаветы были привлечены к нему двумя существенными обстоятельствами: легкостью, с которой он владеет, как говорят, пером, и деньгами, которые щедрой рукой предоставлял Михаилу его старший брат. Роман Воронцов стал источником материальной поддержки всей своей достаточно многочисленной, но далеко не богатой семьи благодаря женитьбе на какой-то полуграмотной миллионщице с Урала.
Сейчас Михаилу Воронцову двадцать пять лет. Он пожалован действительным камергером, поручиком новоучрежденной лейб-компании и награжден богатейшими поместьями. К тому же он женится на кузине императрицы, Анне Скавронской, также состоявшей в штате цесаревны в качестве фрейлины. Злые языки утверждают, что мысль о женитьбе и связанные с браком пылкие чувства овладели Воронцовым только после дворцового переворота. Если это и соответствует действительности, то говорит только об уме и расчетливости молодого человека. Зачем было связывать свою судьбу с полунищей родственницей, находившейся под угрозой опалы цесаревны! Ждет ли Воронцова большая карьера, пока судить трудно, но все задатки ловкого царедворца у него несомненно есть.
Такими же камер-пажами, как и Воронцов, состояли при цесаревне братья Шуваловы, Александр и Петр. Оба они храбры храбростью людей, не имеющих ни гроша за душой и видящих перед собой сияние императорского престола. Преданы императрице, что Петр подтвердил своим браком с ближайшей ее наперсницей Маврой Шепелевой. Этому союзу он обязан тем, что сразу после переворота получил чин действительного камергера. Об Александре ходят слухи, что ему будет доверена Тайная канцелярия, хотя пока все выглядит так, будто императрица не имеет намерения смещать печально знаменитого Андрея Ушакова. Но я могу повторить только еще раз, что внешнее впечатление от императрицы предельно обманчиво. Елизавета несомненно умнее и расчетливее, чем кажется на первый взгляд, и оказывать на нее сколько-нибудь значительное влияние будет совсем не так просто и фаворитам, и доверенным лицам. Нынешний победоносный вид лейб-хирурга Лестока явно веселит императрицу и, на мой взгляд, не ворожит этому герою роковой ночи больших перспектив.
Впрочем, из обыкновенной корреспондентки я, кажется, пытаюсь превратиться в прорицательницу будущего. Боюсь, это неизбежное следствие приближающейся разлуки с городом и людьми, за которыми мне столько лет пришлось наблюдать. Лорд Рондо смеется, что мои письма, по всей вероятности, уже составили целый том, и мне остается по приезде в Лондон только издать его. Слава писательницы – право же, она никогда меня не прельщала, но если она не потребует дополнительных усилий, то, может быть, и не стоит от нее отказываться? „Записки леди Рондо“ – это совсем неплохо выглядело бы на титуле небольшой книжки в малиновом с золотым тиснением сафьяновом переплете, и сегодня я уже совсем не уверена, что мне удастся устоять перед таким соблазном.
Дом. Великолепный жилой дом. Или даже дворец во всей прихотливой фантазии убора XVIII века. Таким вставал Климент в сплошной сети густо опутавших его проходов и переулков. Лишь на расстоянии, по крайней мере с противоположной стороны Пятницкой, где перед церковью ложилась полоса засаженного чахлыми деревцами сквера – былой кладбищенской земли, – становились видны купола, кресты, символика обычного московского пятиглавия. О Клименте так и стало обычным говорить – типичное московское пятиглавие. Но типичного в постройке вообще ничего не было.
