Геннадий Комраков - Мост в бесконечность

— Силенки иссякли, голодуха доняла, — печально сказал Федор Афанасьевич, — Не имеем права возбуждать людей, ежели материально поддержать не можем… — Помолчал и уже веселее добавил: — Но, думаю, носы вешать не стоит. Уже то хорошо, единства у господ промышленников не получилось. Солидарность ихнюю мы поломали… А теперь, считаю, надобно выходить на работу. Но главное наше требование попытаемся соблюсти — стоять за станками не более восьми часов.

— Это как же, если хозяева согласия не дали? — удивился Дунаев. — Самоволом, что ли?

— Вот именно, явочным порядком, — объяснил Фрунзе.

Всеобщую стачку остановили, но и после этого борьба не затихла: на некоторых фабриках то и дело бросали работу. Собрания на Талке прекратились, но депутаты не сложили своих полномочий: люди по-прежнему шли к ним за советом и помощью; видели в них заступников и каждый раз, когда возникали столкновения с администрацией, доверяли депутатам выступать от имени веек рабочих. Фабриканты предпринимали попытки отделаться от депутатов, но встречали ожесточенный отпор, вплоть до новых забастовок. И, что особенно радовало Афанасьева, чаще всего эти новые стачки проходили под политическими лозунгами. Федор Афанасьевич давно знал: человека, однажды глотнувшего свободы, трудно загнать обратно в скотское стойло…

Приближалась осень, судя по приметам, неласковая.

Тяжелое время, недобрый час…

Стлались рваные облака, едва не задевая вершины сосен Витовского бора. Истошно гомоня, кружились над головами растрепанные галки. Порывистый ветер гпал чешуйчатую рябь, покрывая лишаями темные омутки извилистой речки. Пахло размокшей глиной, жухлой травой.

Семен Балашов курил, захлебываясь горечью дыма, словно в горечи той было спасение от невеселых дум. Михаил Фрунзе стоял с закрытыми глазами, прислонившись к стене лесной сторожки. Всегда оживленное и румяное, сейчас его лицо было одеревеневшим, серым от накопившейся многодневной усталости. Евлампий Дунаев каблуком сапога ожесточенно ковырял землю, будто там, под луговой дерниной, спрятан ответ па все мучительные вопросы сегодняшнего дня.

Федор Афанасьевич мысленно пересчитал людей: еще совсем недавно за ними валила по городу бурливая, решительно настроенная толпа, на Талку же пришла горстка. Притихшие, обескураженные… Гулко кашлянув, Афанасьев поморщился от боли в груди и спросил:

— А черное знамя-то как потеряли?

— Так ведь внезапно налетели, Отец, — виновато отозвался Балашов. — Кто ж думал, что нападут…

— Эх, беда-а, — Афанасьев протяжно вздохнул. — Такое славное знамя — в грязные руки…

Снова вздохнул и надолго умолк, перебирая в памяти недавние события.

Узнав, что на площади Воздвиженского собора назначен митинг по поводу только что объявленного царского манифеста о гражданских вольностях, со всех концов Иваново-Вознесенска: из Иконникова, Рылихи, Завертянхи, Посикуши, Голодаихи — потянулись рабочие. Появились красные флаги, но особенно обращало на себя внимание огромное черное знамя с надписью: «Слава борцам, павшим за свободу». Из городской управы вынесли стол — Семен Балашов первым взгромоздился на него, попросил почтить память отдавших жизнь за революцию. Толпа обнажила головы, над площадью понеслось: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»

Начались речи. Балашов, молодец, сказал хорошее, горячее слово. За ним, волнуясь, слегка заикаясь, выступил Федя Самойлов. Они призывали российский пролетариат не верить манифесту, бороться за республику. Под конец к народу обратился он, Афанасьев; напомнил, что в тюрьмах и полицейских участках все еще томятся товарищи. Послышались возгласы:

— Долой палачей!

Был такой момент, что, если бы кинуть решительный клич, народ двинулся бы ломать тюрьмы. Но тут как на грех из городской управы вышел помощник полицмейстера Добротворский и, потребовав слова, зачитал телеграмму губернатора с распоряжением об освобождении политических заключенных. Люди возликовали: обнимались, плакали от радости! Как же — власть добровольно открывает темницы! Значит, все-таки есть правда на земле!

А господии Добротворский, воспользовавшись благодушным настроением толпы, кряхтя, опираясь на плечи городовых, взлез на стол.

— Его имнераторское величество, — разглагольствовал он, размахивая телеграммой, — даровал своим подданным свободы! Мы разрешили собрание, думая, что граждане нашего города выразят благодарность монарху! А вместо этого, к великому прискорбию, слышим возмутительные речи! А на знаменах видим надписи, оскорбляющие священные чувства всякого подлинно русского человека! Одумайтесь! Господин губернатор позаботился о том, чтобы ваших товарищей выпустили на волю… Не слушайте подстрекателей! Мы не допустим беспорядков! Расходитесь спокойно по домам! Если не очистите площадь, будут приняты самые решительные меры! Расходитесь, господа!.. А кто желает митинговать, ступайте на свою Талку!

Больно ударил господин Добротворский. С площади чорез Приказный мост к так называемой Красной тюрьме направилась малая часть из тех, кто присутствовал на митинге. Многие разошлись, устрашившись угроз. Но все равно это еще был не конец, народу пока хватало. С развернутыми флагами и траурным знаменем толпа неукротимым накатом текла по городу, пугая обывателей громкоголосым пением:

И он, Афанасьев, подпевал своим глуховатым голосом, ощущая необычайный прилив энергии. Ему казалось, нет в мире силы, которая была бы способна остановить девятый вал народного гнева. Он был уверен, что перед ними рухнут самые толстые стены царских узилищ, что нет таких крепостей, которые бы им не сдались.

Но дальше — хуже. Возле Красной тюрьмы увидели солдат. Песню как отрезало. Только ропот раздавался в толне. Из тюремной конторы выкатился старший надзиратель, поднял руку, требуя полной тишины, и заверещал:

— Имеется приказ выпускать политических! У нас такой — один. Ей-богу!

— Не верим! — крикнул Дунаев. — Отворяй ворота, поглядим!

Надзиратель отпрянул, взбежал на крыльцо, что-то тихо сказав унтер-офицеру. Солдаты клацнули затворами, сделали шаг внеред.

— Ведите себя спокойно, господа! — призвал надзиратель.

Из маленькой железной двери рядом с воротами вышел слесарь с фабрики Дербенева, арестованный месяц назад. Поднял над головой узелок с тюремными пожитками:

— Спасибо, братцы!

Начался дождь, холодный, нудный октябрьский дождь. Ветер срывал с деревьев омертвевшие листья. Промокнув, люди горбились, втягивая головы в плечи, неодобрительно косились на серое низкое небо, поглядывали на окна пришибленных непогодой домов. Пошли к друюй тюрьме — через Соколовский мост на Ямы. По дороге опять много людей отставало. Едва поравнялись с церковью Александра Невского, как с Михайловской нагрянули казаки и, размахивая нагайками, потребовали немедленно очистить мостовую. И снова кое-кто дрогнул, с виноватым видом скрываясь в подворотнях. А непролазная грязь кривых переулков, куда их загнали, и усилившийся дождик довершили беду: к тюрьме на Ямах демонстрация приблизилась ослабленной, потерявшей задор. Те же самые дончаки, которые пугали нагайками около церкви, обогнав поредевшую толпу, выстроились шеренгой, напрочь перегородивши улицу. Демонстранты остановились, беспомощно сгрудились.

— Они не имеют права! — сердито кричал интеллигент по кличке Павел Павлович, приехавший в город с явкой к большевикам; подлинной его фамилии никто не знал — Павел Павлович, и вся недолга. — Нужно объясниться! Давайте попытаемся, Отец. Должны понять, все-таки люди…

Пошли уговаривать. Долго убеждали пропустить, ссылаясь на телеграмму губернатора. Однако казаки заупрямились, у них был приказ демонстрацию не пропускать.

— В случае чего — применим оружие, — угрюмо пообещал вахмистр. — Возвергайтесь подобру… Никаких политических здесь нету.

Посовещавшись, постановили: идти на Талку. Надо было сгладить охватившее всех ощущение полной неудачи. Решили провести еще один митинг, чтобы пробудить боевой дух. А вышло совсем худо.

В этот день православный мир отмечал праздник Казанской божьей матери. Союз Михаила-архангела объявил свою манифестацию. Еще когда на площади гудел рабочий митинг, вокруг стали скапливаться чиновники и подрядчики, домовладельцы и лавочники, приказчики, городовые, одетые по случаю праздника в партикулярное платье, дворники, извозчики и всякая кабацкая рвань, почуявшая бесплатную выпивку. Были тут и фабричные — из самых забитых, запуганных, а то и просто-напросто прикормленные из хозяйских рук.

Как только под нажимом Добротворского митинг закончился и демонстрация удалилась, на площадь из городской управы вынесли большой царский портрет в золоченой раме и трехцветное знамя Российской имнерии. В собственных экипажах прикатили устроители верноподданнической манифестации: фабрикант Зубков; председатель местной монархической партии, хозяин галантерейного магазина Бабанин; вдохновитель здешнего союза Михаила-архангела, член городской управы, владелец мясной торговли Мужжавлев; основатель крупной мельницы в Кинешме, известный хлеботорговец Куражев. Bсe с белыми бантами, торжественные. Вслед за ними появилось духовенство. Начался молебен.