9 сентября 1812 г.
В Вену, австрийскому императору Францу I.
Господин Брат мой и дражайший тесть! Спешу сообщить Вашему Императорскому Величеству о счастливом завершении Москворецкого сражения, состоявшегося 7 сентября у села Бородино.
Зная о личном участии, которое Ваше Величество принимаете во мне, я счел своим долгом лично сообщить Вам об этом памятном событии и о моем добром здравии. Я оцениваю потери неприятеля в сорок или пятьдесят тысяч человек; в сражении у него было 120–130 тысяч человек. Я потерял от восьми до десяти тысяч убитыми и ранеными, захватил 60 орудий и огромное число пленных. Мой авангард выдвинулся на шесть лье вперед.
Снова прошу Ваше Величество подкрепить князя фон Шварценберга, чтобы он поддержал честь австрийского оружия, как уже делал это прежде.
Особливо прошу Ваше Величество сохранить ко мне свое доброе расположение в обмен на чувства, которые испытываю к Вам я.
Наполеон».
…«Потери наши: 49 генералов, 37 полковников, 28 тысяч прочих чинов, из них убито 6547», – читал маршал Бертье донесение инспектора смотров. Эти сведения он приказал держать в секрете: они расходились с бюллетенем, который император отправил для опубликования в «Универсальном вестнике».
* * *
Донесение князя Кутузова о Бородинском сражении было напечатано в «Северной почте» в день тезоименитства императора Александра. «По вернейшим известиям, к нам дошедшим, и по показанию пленных, неприятель потерял убитыми и ранеными 42 генерала, множество штаб– и обер-офицеров и за 40 тыс. рядовых; с нашей стороны потеря состоит до 25 тыс. человек, в числе коих 13 генералов убитых и раненых, – сообщал главнокомандующий. – Сей день пребудет вечным памятником мужества и отличной храбрости российских воинов, где вся пехота, кавалерия и артиллерия дрались отчаянно. Желание всякого было умереть на месте и не уступить неприятелю. Французская армия под предводительством самого Наполеона, будучи в превосходнейших силах, не превозмогла твердость духа российского солдата, жертвовавшего с бодростью жизнь за свое отечество».
Оптимистичная концовка никого не радовала: если одержана победа, почему же наша армия отступила на следующий день? Ходили упорные слухи, что Москва будет сдана. Положительных известий о родных и близких нельзя было получить никаких; говорили, что генералы Багратион, Тучков 1-й, оба Бахметевы, князь Горчаков, граф Воронцов серьезно ранены, другой Тучков убит, граф Кутайсов пропал – возможно, в плену. Вся гвардия была введена в бой! Вот это тревожило Ивана Борисовича Пестеля больше всего. Павел был там, не мог не быть, вдруг он тоже убит? Нет, Господь этого не допустит! Но он может быть ранен, и даже тяжело; возможно, он просто не в силах сейчас держать перо, чтобы послать о себе весточку. Ему нужен знающий врач и хороший уход, а на это потребны деньги… Собрав всё, что оставалось в доме, – тысячу рублей – Пестель отослал их в Москву на имя гражданского губернатора Обрескова с просьбой передать эти деньги сыну, когда его местоположение станет известно.
* * *
«Завтра на рассвете выступают к Можайску форсированными маршами два полка, в коих 4600 человек совсем на службу готовых. Через два дни еще полк 2300 человек из Подольска. Отсюда послезавтра батарея с понтонной ротой и 100 человеками из ополчения, совершенно выученными пушечной стрельбе. Арапетова три роты с орудиями и снарядами уже пошли. Да найденные между Подольском и Боровском моим курьером все ящики от артиллерийской дивизии, в Коломну следующей с снарядами, обращены к Можайску. Сверх того завтра на подводах повезут к армии 26 000 снарядов для пушек. Лошадей 500 с хомутами надеюсь послезавтра отправить».
«Завтра» прошло вчера, уже наступило послезавтра, а обещанного графом Ростопчиным подкрепления пока не видать. Кутузов нарочно ушел к Подольской дороге для скорейшего объединения с ним и дожидался в деревне Нара. Ему донесли, что корпус Богарне пошел от Можайска на север и находится около Рузы; светлейший приказал генералу Винцингероде отправляться со своим отрядом к Звенигороду и перекрыть там дорогу на Москву, послав заодно гонца к генерал-губернатору, чтобы тот готовился дать отпор супостату с московской дружиной.
* * *
Из опытов Леппиха опять ничего не вышло: машина сделала несколько движений крыльями – и лопнули рессоры. Как только он получит сталь лучшего качества, всё пойдет на лад! Ростопчину надоели эти отговорки. Маленький шар на пять человек Леппих не сумел наполнить газом в три дня вместо десяти часов, аэростат не поднимал и двоих, большая машина вряд ли вообще когда-нибудь будет готова. Это просто шарлатан – или сумасшедший. Или и то, и другое сразу.
Ну да Бог с ним, даже потраченных на него денег не жалко. Не от него следует ждать главной беды. Мартинисты проклятые! Сенаторы! Слишком большую волю взяли! Послали депутацию в главную квартиру русской армии, чтобы узнать от самого светлейшего, не в опасности ли находится Москва, а московского главнокомандующего вызвали в Сенат, чтобы расспросить о способах защиты и мерах, какие он намерен принять. Вот еще! Дел у него других нет, как с ними объясняться! Граф отправил в Сенат адъютанта с приказанием закрыть заседания и немедленно выехать из Москвы, а кто будет упорствовать, того увезут под хорошей стражей.
Ростопчину доложили, что в приемной ожидает господин Глинка. Отлично! Зовите его сюда! Сев за стол, граф еще раз пробежал глазами воззвание, сочиненное сегодня утром, затем подписал его.
Братцы, сила наша многочисленна и готова положить живот, защищая отечество, – читал Глинка. – Не впустим злодея в Москву, но надо пособить и нам свое дело сделать. Москва наша мать. Она вас поила, кормила и богатила. Я вас призываю именем Божией Матери на защиту храмов Господних, Москвы, земли Русской. Вооружитесь, кто чем может, и конные, и пешие; возьмите только на три дни хлеба; идите со крестом: возьмите хоругви из церквей и с сим знамением собирайтесь тотчас на Трёх горах; я буду с вами, и вместе истребим злодея. Слава в вышних, кто не отстанет! Вечная память, кто жертвой ляжет! Горе на Страшном суде, кто отговариваться станет! Граф Ростопчин.
– Вот, брат, нужно это напечатать для скорейшего распространения.
Лицо Глинки приняло торжественный и скорбный вид.
– Так значит – идем? – спросил он. – Настал и наш черед доказывать делом, а не словом, живую любовь нашу к Отечеству и всему, что свято русскому человеку?
Ростопчин махнул рукой.
– У нас, на Трёх горах, ничего не будет, – успокоил он своего помощника, – но это вразумит наших крестьян, что им делать, когда неприятель займет Москву. Впрочем, – тут же добавил он, заметив страх, промелькнувший в глазах Глинки, – об этом никому пока ни слова.
…На Поварской разграбили питейную контору, на Петровке, Остоженке,
