В ту пору страха и ужаса граф Кочубей писал однажды князю Воронцову следующее:
«…Страх, в котором все мы живем, неописуем… Все дрожат. Доносы — дело обычное: верны они или неверны, но верят всему. Все крепости переполнены арестантами. Всеми овладела глубокая тоска. Люди уже не знают, что такое удовольствие… В настоящее время имеется распоряжение, по которому ни одного письма не дозволяется отправлять через курьера, путешественника или слугу; все должно быть отправляемо по почте. Государь считает, что каждый почтмейстер может вскрывать и прочитывать все письма. Стараются открыть заговор, которого не существует. Ради бога, будьте осторожны во всем, что вы пишете. Я не храню ни одного письма, а все сжигаю. Не знаю, к чему все это приведет. Всех нас мучают невероятным образом. Надобно опасаться, что приближенные к государю лица, которым приходится хуже всего, выкинут что-нибудь отчаянное… Не думайте, что я преувеличиваю, напротив, я о многом умалчиваю, что вам показалось бы невероятным… Если вам нужно сообщить мне что-нибудь тайно, то пользуйтесь английскими курьерами и пишите лимонным соком…»
И во внешней политике, и в политике внутренней при Павле нанизывались грубые ошибки одна на другую. Не дешево обошелся России и разрыв с Англией, представлявшей рынок сбыта для русских товаров — леса, хлеба, льна, пеньки и сала, имевшихся в избытке у дворян-землевладельцев.
Народное образование было под запретом; учение русских студентов за границей прекращено. Даже такие слова, как «общество» и «гражданин», считались крамольными, и произносить их было рискованно.
Один из офицеров, некто Акимов, — о том свидетельствуют архивные и печатные документы, — написал четверостишье, посвященное строившемуся Исаакиевскому собору:
Се памятник двух царств,
Обоим столь приличный:
Основа его мраморна,
А верх его кирпичный.
В этом четверостишье была усмотрена крамола, и разгневанный Павел приказал своим усердным заплечных дел мастерам отрезать Акимову уши и язык и отправить его на каторгу.
Презрение к людям, мания величия и преследования перемешались в сознании Павла. К нему стало страшно подступиться. И тем не менее скульптор Шубин осмелился еще раз просить царя об аудиенции, дабы вылепить эскиз бюста.
Государь принял его вторично и, не обнаруживая гнева, позволил Шубину лепить эскиз бюста, но только находясь в другой комнате за стеклянной дверью, запертой на ключ.
— Я не переношу запаха глины! — сказал при этом Павел.
— Ваше величество, она ничем не пахнет.
— У меня острый нюх! — возразил Шубину Павел. — Сиди, наблюдай за мною из-за стекла, лепи и дорожи моим временем…
Эскиз был сделан быстро и удачно. Но Павел не пожелал смотреть свой портрет в презренной серой глине.
Прошло еще не так много времени. Из-под смелого резца скульптора вышел преотменный бюст, поразительно схожий с Павлом. Короткий загнутый кверху нос на измятом лице казался вдавленным между щеками, нижняя челюсть выступала вперед, как у обезьяны, лоб был узок и покат. Никто из художников и скульпторов, входивших тогда в моду, не решился бы с такой смелостью изобразить строптивого монарха-дегенерата. Когда-то Николя Жилле лепил бюст с Павла-наследника, но француз сфальшивил, прикрасил дурные черты на лице царственного выродка. Шубин каким был, таким и продолжал оставаться. Он мог стать изгнанником, пойти просить милостыню — изменить же правде было не в его силах, не в его характере. И получилась едкая карикатура, шедевр сатирического портрета в мраморе. И на кого? На самого царя, строптивого самодура! Близкие Федота Шубина побаивались за него, ожидали, что Павел сочтет эту работу скульптора за насмешку над его царственной особой, и тогда Шубину не сдобровать.
В закрытой карете бюст увезли из мастерской во дворец на показ Павлу.
Император молча принял бюст, осмотрел его и, сняв со своего мизинца бриллиантовый перстень, сказал, подавая слугам:
— Вот, отнесите ему… в благодарность от меня… — И, видимо, не доверяя, добавил: — Отдайте под расписку.
От драгоценного перстня положение скульптора не улучшилось.
В скором времени Павел Первый, как и отец его Петр Третий, был задушен. Убийство Павла, совершенное в Михайловском замке группой заговорщиков, не было тайной для петербургского света. Многими дворцовый переворот был встречен одобрительно. Не было повода и у скульптора Шубина помянуть добрым словом благополучно задушенного тирана и самодура. Павловский подарок — перстень с бриллиантами — Шубин не замедлил продать. Вырученные деньги не спасли от неумолимой нужды. Помощь от Академии оказывалась незначительная. Зрение художника, так много поработавшего на своем веку, испортилось. А детей было нужно кормить, одевать, учить. Ни один из шести сыновей не пошел по пути своего отца, ни один не захотел стать ваятелем или живописцем. И Шубин не настаивал. В довершение к старости и безотрадной нужде во время большого пожара сгорели его ветхий деревянный дом и мастерская.
Петербург горел в ту пору нередко. А тут случилось так: Вера Филипповна ушла на Рыбный рынок, дети беспечно почивали в чулане на полу, а сам Федот Иванович ранехонько уединился в своей мастерской. Будучи под старость глуховат и потеряв значительную долю зрения, Шубин и не приметил, отчего происходит на улице шум и суета. А колокольный набат на ближней церкви Андрея Первозванного не заставил его содрогнуться. Мало ли у попов есть поводов для колокольного звона? И только неистовый крик детей, очнувшихся спросонья, вывел Федота Ивановича из его тесной мастерской. Он распахнул дверь, и сердце его замерло. Трещали охваченные огнем два соседних дома; горели заборы и дворовые постройки. Огонь перекинулся на тесовую крышу шубинского дома. На улице от многолюдия стояла бестолковщина. Один брандмайор и двадцать брандмейстеров шумели, на кого-то кричали, кого-то заставляли подкатывать бочки, пускать в ход багры, топоры и крюки. Действовать швабрами здесь было уже поздно и бесполезно.
Усатый, с бычьей шеей брандмайор распекал квартального полицейского:
— Где ты был! Пачиму во благовремении не донес о пожаре?
— Я сразу же, господин брандмайор, как только огонь показался, дал тревогу.
— Нужно до огня докладывать нам в часть. Согласно приказа вы и хозяева домов обязаны извещать полицию за три дня, у кого в доме имеет быть пожар. Знаете этот приказ?..
— Так точно.
— О пожаре знал?
— Никак нет.
— Дурррак!
— Так точно.
— Кем тот приказ дан, я тебя спрашиваю?
— Оберполицмейстером.
— Правильно.
— Кем утвержден?
— Его величеством Павлом Первым, ныне усопшим согласно аплестического ушиба…
— Молодец!
— Рад стараться.
— Иди и следи, чтобы набежавшее мужичье не разворовало имущество погорельцев.
— Рад стараться!
Шубин собрал всех детей и через соседний двор вывел их на улицу. Больше ни в дом, ни в мастерскую возвращаться было невозможно. На улице еле пробились они сквозь толпу зевак; потом дорогу преградили пожарные обозы, нагрянувшие из разных частей города. Вспененные кони с налитыми кровью глазами фыркали, топтались на месте. В этом шуме и суете Федот Иванович кое-как провел детей в безопасное место и сказал им:
— Сидите тут. Не ходите близко к пожару — раздавят. О спасении имущества и думать нечего. Ох, ребята, ребята… — схватившись за голову, Шубин, оставив детей, побежал, насколько хватило сил, к горевшему дому. И тут он в самых первых рядах, среди пожарных, заметил Веру Филипповну. Заплаканная, с распущенными волосами, в рваном мокром платье, она стояла, поддерживаемая за руки двумя мужиками. У ног ее валялась корзина с рыбой и раскрытая шкатулка.
— Дети, дети где?! — захлебываясь слезами, кричала она.
Федот подошел к ней.
— Вера, успокойся. Дети живы, все живы.
— Где? Отведи меня к ним, отведи…
Вера Филипповна бросилась ему на шею.
— Ну, слава богу, хоть дети живы. А я успела шкатулку с бумагами из огня вырвать… Пойдем скорей к детям.
Когда пришли к детям, Вера Филипповна всех их перецеловала по очереди, начиная с меньшего. Слезы высохли на ее глазах. Успокоившись, она сказала:
— А теперь придется ехать жить к Кокориновым. Не оставят без призору. Здесь все, все погибло.
Огонь бушевал, захватывая дом за домом. Пожарные отступали с боем. Публика волновалась, шарахаясь из стороны в сторону. Гудели колокола, грохотали трещотками будочники. Выбиваясь из последних сил, под наблюдением оберполицмейстера и брандмайора суетились с медными трубами и баграми пожарные. А огонь безжалостно сметал все, что было на его пути.
