— Но ты еще не император, племянничек, — останавливала тетка его фантазию. — Не хорони меня загодя-то!
Дурошлеп наконец понимал и винился:
— Я это так, милая тетушка, в порядке апробации…
— Займись-ка ты с женушкой апробацией-то! — со свойственной ей прямотой учила тетка. — Когда наследник будет?
Екатерина поднималась из-за стола в слезах и откланивалась. Великий князь тоже с обидой уходил.
Но это пустяки. Остальное-то все вроде бы хорошо?
Все — слишком уж по-разному получалось…
Подъемную машину, не подумав, поставили в коридоре, отделявшем малый двор от большого. Дверь, как водится, заколотили. Но начал отмечать Алексей: что-то шумновато становилось за дверями, когда они с Елизаветой садились приватно обедать, а после отдыхать на диване. Особенно если сам он был всего лишь в шелковом шлафроке, а Елизавета в домашней, легкой «адриене». Двадцатилетняя жизнь при петербургских дворах научила Алексея: не верь чужим шагам, а особливо чужому глазу. Не ревность тут из души поднялась — веселая злость. Он снарядил одного разбитного пажа и доверительно наказал:
— А поухаживай-ка ты за княжескими фрейлинами! Да заодно понаблюдай, что на той стороне творится во время наших обедов.
Паж с доверительной покорностью склонил кудрявую голову.
Алексей с детства по-деревенски был наблюдателен. Да наедине и сам обследовал противоположную дверь. Но ждал подлинного доклада.
Спустя несколько дней паж докладывал:
— Великий князь изволил насверлить дыр на дверях. Повыше, пониже, на всякий рост. Когда ее императорское величество и ваше сиятельство садитесь за стол, он сзывает всех фрейлин и своих пажей, подвигает стул и в дыры созерцает, что вы делаете… как кушать изволите, — поправился смущенный паж. — Великая княгиня отказывается подсматривать — так великий князь топает ногами и кричит: «Дура!» Оттого и шум за дверью. А больше ничего не бывает, — закончил паж как истый царедворец.
Алексей похвалил его:
— Молодец! Далеко пойдешь. Как подрастешь — быть тебе послом в Париже!
И вот очередной обед, опять приватный. Еще проходя коридором из своих покоев, Алексей наказал камер-лакею, стоящему у дверей столовой:
— А спустись-ка ты, друг любезный, в кухонное чрево да скажи: я хочу, чтоб борщ, когда будут подавать, был с пылу с жару. Здесь достынет.
Камер-лакею незачем задумываться над смыслом приказаний. У него одно слово:
— Слушаюсь, ваше сиятельство.
Алексей с удовольствием внимал хаханькам, раздававшимся за дверью. Даже повизгивания доносились. «Эк его, беса! С бабой законной обращаться не умеет, а фрейлин за жопы щиплет!» — разбирало его веселье.
Елизавета, входя в столовую, подивилась:
— Да бал у нас или обед урочный?
— Все вместе, моя господыня, — дольше обычного задержал он у губ ее руку, прислушиваясь.
Елизавета была не очень горазда на уши, хотя и нежные, но туговатые.
Обед проходил своим чередом, с винами и закусками. Стало входить в моду новое вино, названием — шампань. Бутылка его стоила рубль и тридцать копеек, даже подороже, чем пуд меду, не говоря уже об осетрине, пуд которой стойл всего-то рубль. Но государям ли считать копейки? Да хоть и графьям? Алексей Разумовский уже научился распрекрасно пускать в потолок пробки. Ах, как славно! Бывало, десятипудовый осетр запросто поднимался в воздух, стукаясь головой о расписной потолок, почему-то всегда норовя в живот возлежащей Венеры.
Вино это новое не знали, как пить, — до борща или после? По привычке, как водочку петровскую, хлопали голландскими хрустальными бокалами. Правда, Елизавета особенно не усердствовала, отнекиваясь:
— Фу его, кислятина! Неуж Людовик таким пробавляется? Надо ему в презент нашей водочки двойной послать.
— Пошлем, господыня, пошлем, если прикажете, — не давал он и закусить любимой буженинкой, то и дело перенимал своими зовущими губами ее дражайшую руку, прислушиваясь.
— Да чтой-то, друг мой? — даже сердилась Елизавета. — Никак, торопишься? Дай вот закушу-то… А борщ-то мой любимый? Где борщ?
Алексей три раза дернул за шнур с правой руки, что значило: дело идет к борщу.
«Волшебный стол» не замедлил взмыть вверх, исходя вкуснейшим паром. Кажется, даже Адам готов был бросить писаное яблоко и взяться за серебряную ложицу.
Алексей, не слишком-то запахивая шлафрок, поднялся и подошел к чудесно всплывшему столу. Он неторопливо осмотрел блюда. Даже вокруг походил, почесывая грудь. На той стороне блаженно похихикивали. Что-то стукнуло, будто кто свалился со стула. Елизавета разнеженно поторапливала:
— Примерз ты там, мой друг?
— Сейчас, господынюшка, — ответил он… и, ухватив дымящуюся миску всей пятерней, выплеснул ее на дверь.
Черепки на стороны полетели, красная жижа потекла по белой панели двери. Крики и визги на той стороне. Стенания…
— О-ой, глаза мои!..
Тут и Елизавета навострила ушко:
— Никак, дитя где-то плачет? Откуда быть дитяте?..
Вроде как от окрика императрицы и смолкло «дитя», но ведь новое недоумение:
— Ты, никак, буйствуешь, Алешенька? Иль много выпил?
— Таракан в моей миске оказался. Ну, я поварам задам!..
— Так что ж, без борща сегодня?
— Твоя фарфоровая мисочка в полном порядке, господынюшка. Какой тараканец посмеет портить аппетит государыне?
— И то верно, Алексеюшка. Но сам-то?..
— Изволь кушать, государыня, — подкатил он столец. — А я себе нового борща востребую.
Долго ли под повторное дерганье шнура!
Обед прошел в дружеском, веселом благорасположении.
А после такого обеда требовалось немного отдохнуть. Тем более что вечер предстоял долгий: ежегодное собрание лейб-кампании, приуроченное к приснопамятным событиям 25 ноября. Елизавета всегда являлась на такие собрания в мужском гвардейском костюме. Следовало изрядно подготовиться.
Ежегодное собрание лейб-кампании началось в назначенный час.
Разумеется, с опозданием на пару часов. Надо же было Елизавете переодеться. Она появилась в мундире капитана Преображенского полка. Всего 350 человек встали и дружно гаркнули:
— Виват!
— Виват!
— Виват!
Естественно, за столом они были без шпаг, отдавали честь своими славными глотками. Без шпаги был и поручик Разумовский, — может, он даже громче других слал это приветствие:
— Виват!
Ах как хороша была Елизавета в мужском гвардейском костюме! Она знала это, она несколько минут постояла пред фрунтом словно заряженных столов; золотой поднос в умелых руках камер-лакея сам подплыл под ее державную длань. Она взяла плоский, петровских времен бокал и милостивым голосом возвестила:
— За честь моей верной и любимой лейб-кампании!
Что тут началось! За окном грянули пушки, в унисон им — триста пятьдесят гвардейских глоток, поддержанных даже дамами. Во всяком случае, Екатериной, на правах великой княгини сидящей поблизости от капитана, рядом с поручиком Разумовским. Этот-то слабый голосок и услышала Елизавета:
— А где же изволит быть великий князь?
Екатерина привстала:
— Великий князь нездоров и просит снисхождения, ваше императорское величество.
— Снисхождения? В такой день? Пусть изволит быть! Немедленно же!
Без промедления привели великого князя.
Алексей Разумовский прыснул в недопитый бокал.
— Что с вами, поручик?
— Сами посмотрите, ваше императорское величество…
Елизавета взглянула и ужаснулась. Лицо великого князя, и без того побитое оспой, было вдобавок заклеено белыми примочками.
— Что сие?..
Великий князь молча усаживался по правую, грозно взлетевшую ручку своей тетушки. Екатерина объяснила:
— Пчелы его покусали, ваше императорское величество.
— В ноябре-то пчелы?
— Изволю напомнить, — не дрогнув, продолжала Екатерина, — великий князь весьма любопытен. Вздумалось ему поинтересоваться, как-то зимуют малые пчелки. Никому не говоря, он пошел в омшаник, где пребывают ульи…
— Ну, племянничек! — только и сказала Елизавета.
Поручик Разумовский со смешком глянул на Екатерину. Она лукаво потупилась, как бы говоря: «Что ж, ложь во спасение…»
Несмотря на маленькую заминку, празднество продолжалось. Триста пятьдесят бокалов в руках не только офицеров, но и рядовых — ибо на такой торжественный обед приглашалась вся лейб-кампания без исключений, — триста пятьдесят серебряных бокалов взмывали вверх, как вскинутые из ножен сабли. Блеск стоял от боевого, застольного серебра. Свечи гасли от восторженных криков — слуги едва успевали возжигать новые. Под этот разгулявшийся гром поручик Разумовский тихо спросил Екатерину:
— Вы на меня не сердитесь, ваше императорское высочество?
