Иола, ставшая гораздо старше, но вовсе не утратившая прежнего своего обаяния, столь же славная, нежная и — непостижимым образом — красивая, невзирая на пятьдесят четыре пролетевших над ее милой головой весны, принесла собеседникам внушительную амфору, определила на крыльце три чеканных кубка — бронзовых, но таких же изящных, как те, — серебряные и золотые, — из которых пили в Кидонии только знатнейшие вельможи. Эпей отливал и чеканил чаши собственноручно, — а это значило, со вкусом и на совесть.
Иола водрузила рядом с амфорой объемистую, переполненную фруктами вазу, налила вина всем троим, подперла подбородок ладонью, примолкла.
— Породы, — повторил добродушный, кряжистый Главк, делая возлияние богам, отхлебывая изрядный глоток и возвращая кубок на место. — Насчет андротавра можешь втолковывать виноградарям, готовым уши отрастить на слоновий манер...
Эпей тяжко вздохнул и, не споря, сделал глоток еще изряднее Главкова.
Тихонько улыбнувшись, Иола подмигнула мужу. Она-то знает правду, подумал Эпей и вполне успокоился.
Нельзя же, в самом деле, было требовать, чтобы каждый и всякий верил немыслимой повести о бегстве с острова Крит!
— ...а касаемо свечения верю, дружище. Один раз довелось повидать самому. Да и люди не единожды сказывали, приключается такое. Только ты, похоже, вовремя оттуда убрался. Я денек провел в тоннеле, где стены светились, и уцелеть не чаял. Слабость, рвота, в глазах пятна красные плавают...[63] Ты внутрь катакомб не проникал?
— Боги миловали, — слабо усмехнулся Эпей.
— Вот-вот... И стало быть, мерцающим ядом отравиться не успел. Породы такие имеются: свет источают. Но зловредны, приятель, до предела. Убивают любого, кто в раскопках задержится. Увидишь свечение под землей — беги без оглядки!
— Благодарствуйте, — сказал Эпей. — В шахты или катакомбы меня теперь и калачом не заманишь. Нелюбопытен есмь... Возраст не тот...
* * *
Беседа эта состоялась, повторяем, двадцатью годами позднее. А сейчас мастер во весь опор удирал по изогнувшемуся двумя углами проходу, ведшему ко внешней решетке.
Удирать Эпею надлежало со всевозможным проворством.
Тяжеленная дверь открывалась внутрь, сама собою, будучи снабжена могучей потайной пружиной. И, на счастье Эпеево, оттеснила существо, привалившееся к бронзовой стене с другой стороны.
Андротавр замешкался.
Но плоть живую почуял, и приободрился, предвкушая сытный, обильный завтрак: ранний, однако преотменно вкусный.
Падалью обитатель подземелий, как справедливо заметила покойная Элеана, отнюдь не питался.
Эпей ни единой секунды не рассчитывал выстоять в рукопашной схватке против могучей, составленной из естества бычьего и человечьего, твари. Метать кинжалы в упор, сходясь грудь с грудью, не сумел бы никто. А дожидаться верной погибели не стал бы в подобном положении даже твердокаменный спартанец.
Умелец вихрем промчался по первому колену тоннеля, обернулся, узрел выступающий из распахнувшейся настежь двери силуэт и прибавил ходу.
Ибо внешность андротавра отнюдь не вселяла надежды на пощаду либо снисхождение.
Снисхождения от сынка царицы Билитис, на четыре века пережившего собственную родительницу, можно было ждать не более, нежели от проголодавшегося медведя, или раненого гирканского тигра.[64] Доставало только бросить на человекобыка мимолетный взгляд...
«Скотина! — подумал Эпей, сворачивая и устремляясь к лестнице, у подножия которой стыли останки Рефия и Ревда. — Какая скотина Ведь папаша травой да сеном питался, и маменька, надо полагать, себе подобных не поедала...»
Андротавр торопился вослед. Мастера, изрядно запыхавшегося, выручило только то, что страшилище — всю, по сути, жизнь проведшее в безмолвных, безопасных подземельях, — бегать попросту не умело. Не выпадало ему необходимости бегать по-настоящему.
И, невзирая на исключительно крепкое сложение, человекобык с трудом поспевал за вожделенной добычей по коридорам, о которых не имел понятия, куда угодил впервые с того незапамятного дня, когда годовалой тварью был внесен в катакомбы и замкнут безо всякой надежды выйти наружу...
* * *
— Послушай, Главк, — спросил Эпей рудокопа двадцать лет спустя. — Если ты говоришь, ядовитое мерцание гнетет и губит, как же он выдержал в катакомбах четыре столетия?
— Опять за свое? — беззлобно ухмыльнулся Главк. — Опять заводишь сказочку про белого бычка?
Эпей обреченно вздохнул и отпил немалый глоток.
— Спрошу иначе, — вмешалась Иола, беря из плоской широкой вазы увесистую виноградную гроздь. Сладкоежкой она была, сладкоежкой и осталась. — Как могло бы живое существо уцелеть в светящихся переходах?
Главк пожал плечами:
— Люди сказывают, не на всех это действует одинаково. — Рудокоп кашлянул: — Уж, казалось бы, паскудная тварь таракан, придавил — и нету, а шныряет по мерцающим разработкам невозбранно и безвредно! Так сказывают... Сам не видел... Одних убивает, а другим трын-трава...
— Получается... — задумчиво протянул Эпей.
— Получается, что, ежели я напьюсь до полного умиротворения и болтовне твоей поверю, андротавра останется признать созданием для светящейся погибели неуязвимым. Таков уродился, видно! Только не было андротавра, дружище... Который уже год шутки со мною шутишь! Ну, сознайся честь по чести: ведь не было же?
Эпей обреченно пожал плечами:
— Если скажу: был, — ты ведь опять не поверишь.
— Не поверю, — подтвердил Главк.
— И не надо. Лучше выпьем и свежестью вечерней насладимся. Иолушка, родная, налей-ка еще по кубку, сделай милость...
* * *
Спасаться от зрячего преследователя оказалось отнюдь не просто. Пыхтя и отдуваясь, Эпей взлетел по каменной лестнице, вырвался в первый коридор и, вопреки изначальному своему намерению, не стал приманивать чудовище выкриками, зазывать, направлять в нужную сторону.
В нужную сторону человекобык устремлялся безо всяких подсказок.
И гораздо резвее, нежели требовалось для доброго настроения либо хорошего самочувствия...
Эпей мчался, непроизвольно руководствуясь отпечатавшимися в памяти стертыми росписями; считая дельфинов, примечая спрутов, беглым взором окидывая синих птиц, воздевавших крылья среди пышных ветвей...
Локтях в сорока позади с шумным сопением торопился учуявший поживу андротавр. Умельцу казалось, будто все происходит в скверном, тяжелом сне: проклятущая беготня, молниеносная и бесславная погибель Рефия, появление твари, о которой до сих пор только гадали втихомолку, да еще Иола изложила опасливым шепотом древнее предание, могшее показаться полной и несусветной чепухой... Новая, куда более проворная и неприятная беготня...
Предание и впрямь напоминало дурацкий вымысел.
И таковым казалось.
Кому угодно.
Кроме Эпея.
И Менкауры...
Мастер изрядно растерялся. Он примерно представлял, как завлечет грозного и беспомощного человекобыка в нужное место, как внезапно покинет его на устрашение обитателям дворца, посеет смятение и полную панику, а сам под шумок улизнет, велев караульным распахнуть западную дверь...
Но как оторваться от целеустремленно преследующего полузверя, обладающего незаурядной выносливостью, Эпей не имел понятия. Оборачиваться и рисковать внезапным падением не стоило. Подняться андротавр уже не дозволил бы. Следовало просто бежать, делать внезапные повороты и уповать на богов.
Умельцу помогало то, что страшилище очутилось в совершенно чуждой, от века неведомой обстановке.
И чувствовало себя, словно человек, вышедший из закулисного сумрака на театральные подмостки и внезапно полуослепленный софитами.
И, сколь ни усердно стремилось настичь, а все же тупо, несмысленно глядело по сторонам, жмурилось, моргало; с разгона пролетало мимо открывавшихся переходов; теряло время и растрачивало силы.
Впрочем, куда медленнее, чем вконец изнемогавший пятидесятитрехлетний эллин.
Эпей вырвался в главный коридор, по прямой линии лежавший на расстоянии добрых полутора плетров от закоулка, где накануне расположили и недавно обесчестили Сильвию, и несколько мгновений провел замерев, прислоняясь к прохладной стене, переводя дух.
«Я больше не могу, — тоскливо подумал мастер. — Не могу — и все тут. Нужно драться. Бежать — бесполезно... Я больше не могу бежать...»
Глава двенадцатая. Менкаура
...Не стрелами,
Взором одних лишь очей он свои чары творит.
Неизвестный поэт. Перевод Л. Блуменау
В отличие от жрицы Алькандры, капитан Эсон поверил гонцу немедленно и безоговорочно.
Ибо, в отличие от жрицы, узрел царский перстень воочию, поднес к пламени светильника, изучил и удостоверился в подлинности кольца, которое не раз, не два и не три видал на тонком безымянном пальце неверной своей подруги, распоряжавшейся островом по разумению либо прихоти.
