Ивашка постучал. Послышалась возня, затем шаги и звук отодвигаемого засова. Навстречу скопцам вышел невысокий худой, заросший седой щетиной человек.
— Кто такие будете? — спросил он хриплым простуженным голосом.
— А тебе сее не все ли равно, голубь? — спросил, в свою очередь, гласом проповедника Ивашка, с опаской косясь на правую руку хозяина подвала, в которой тот сжимал топор.
— Извольте ответить на мой вопрос, раз приперлись, — повысил голос тот. — Это не я к вам заявился, а вы ко мне. Так уж представьтесь или проваливайте с глаз моих долой.
— Может, впустишь нас, мил человек? — простонала Агафья так, что невозможно было отказать. — Мы аж до косточек промерзли, дозволь согреться?
— Согреться? — усмехнулся мужчина, слегка посторонившись и давая проход. — У меня вы как раз и «согреетесь»! На улице теплее, чем в этом каменном склепе.
В большом подвальном помещении дома действительно было чуть теплее, чем на улице. Скопцы разбрелись по углам и расположились кто где.
— Нас на постой примешь? — поинтересовался Ивашка, меняя догорающую лучину.
— Всех? На постой? — опешил мужичок. — А вы что, еще спрашивать меня об этом желаете?
— Конечно, — важно кивнул Ивашка. — Мы ж люди набожные, а не лихоимцы с большой дороги!
— Пожалуйста, обживайтесь, — повел вокруг себя рукой мужчина. — Места всем хватит! Кстати, я Егор Кузьмич Мехельсон. Бывший хозяин лабаза, руины которого у нас над головами. А сейчас безродная нищая крыса.
* * *
Первую ночь в Бузулуке скопцы провели в тесноте и холоде. Они жались друг к другу и молчали. Чтобы хоть немного согреться, в подвале развели костер.
Аверьян Калачев делал вид, что дремлет, сидя в углу, а сам наблюдал за Ивашкой, который о чем-то оживленно разглагольствовал с хозяином дома.
С того самого момента, как сошел на перрон, Калачев едва сдерживал в себе бурю противоречивых чувств. Он был уже не тем, что покинул Бузулук с отрядами армии атамана Дутова. Сейчас, в родном городе, Аверьян чувствовал себя чужеродным телом. Чувства кипели в нем, как вода в чайнике. Только в мире уродцев, страдание которых — смысл жизни, он вдруг почувствовал себя нормальным.
Ему захотелось прогуляться. Едкий дым от костра просочился в легкие и рвал их на части. Аверьян тихо выбрался из подвала и пошел вниз по улице, зная, что она приведет его к вокзалу.
Город спал. Не спали и не молчали только лозунги, развешанные повсюду. С фонарных столбов, с деревьев они вели свою бесконечную агитацию белой краской по красному холсту. «Все на борьбу с Колчаком!», «Все на борьбу с Дутовым и всей белогвардейской сволочью!», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Самый большой транспарант пересекал улицу: «Вся власть Советам! Да здравствует диктатура пролетариата!». Глаза Аверьяна равнодушно скользили по плакатам.
На перекрестке, у поворота в сторону вокзала, он увидел большой костер и греющихся возле него вооруженных людей. Стараясь не привлекать внимания патрульных, Калачев ускорил шаг и вдруг заметил высокую крепкую фигуру, стоявшую впереди метрах в пятидесяти и будто поджидавшую его. «Фигура» напряженно разглядывала приближавшегося Аверьяна, легонько пританцовывая на месте от мороза. Как только он приблизился на достаточное расстояние, она вдруг попятилась и скрылась за стволом раскидистого обледеневшего клена.
До вокзала оставалось рукой подать. И снова плакаты, плакаты, плакаты… Костров стало больше, как и патрульных вокруг них.
Не искушенный в шпионских играх, Аверьян продолжил свой путь, не ускоряя, но и не замедляя шага. Он и предположить не мог, что кто-то идет за ним по пятам. А преследователь двигался хоть и быстро, но неуклюже, словно стеснялся своего поведения.
Калачев миновал привокзальную площадь. В воздухе стоял запах угольного дыма от пыхтевших на путях паровозов. Тут Аверьян словно очнулся от оцепенения и оглянулся. Но, кроме костров патруля, так никого и не увидел.
Прогрохотал паровоз. Аверьян зябко поежился и решил возвращаться. Туда, куда несли его ноги, идти сегодня было не с руки. Но и возвращаться в холодный задымленный подвал тоже не хотелось. Он готов был замерзнуть на улице, лишь бы не видеть полные смирения гнусные физиономии скопцов.
— Видать, нагулялся, голубь! — прозвучал как гром среди ясного неба противный голос Ивашки Сафронова, и он собственной персоной вышел из-за дерева. — Я тута мимо проходил, да вот тебя углядел. Ну так што, на «корабль» потопали? А?
— Ты што, за мною доглядывать решил? — ухмыльнулся Аверьян, чувствуя облегчение. — Мыслишь, што с «корабля» тваво эдак вот возьму и утеку?
— Што я мыслил, пущай при мне и остается, голубь, — сказал Ивашка, подходя ближе и беря Аверьяна за руку. — Айда в обрат, Аверьяша. Семью понаведывать светлым днем сходишь, а не как вор ночкой темной! Хошь без нас, один ступай, неволить не станем. И ешо хочу сказать — не стыдися ты нас, горюшко луковое. Поверь на слово, што к весне ужо мы будем жить в сытости и достатке, всем на зависть!
— Сумлеваюсь я в том, — вздохнул Аверьян и поплелся с опущенной головой за Ивашкой.
— А ты не сумлевайся, голубь. Весна-красна придет, и сам все увидишь…
* * *
Весна наступила не сразу и не так быстро, как хотелось бы.
Предприимчивый Ивашка сумел за короткий срок привлечь на свою сторону нескольких зажиточных одиноких горожан, торговавших на рынке и возжелавших «праведной жизни и Царствия Небесного». Он умело убеждал новых адептов в правильности выбранного пути.
В общине существовал порядок, согласно которому одному скопцу наследует другой. Таким образом, ценой оскопления сектант вступал в круг богатых наследников и вполне мог по прошествии лет разбогатеть. Большую роль тут играла человеческая жадность, которой умело манипулировал Ивашка, разжигая ее в сердцах вербуемых сектантов. «И на семью не надо тратиться, — разъяснял он сомневающимся, — а энто немалая выгода и экономия! И мирские греховодные соблазны — совсем ничто по сравнению со всеобщим радением!»
По Бузулуку поползли фантастические слухи о появлении богатой секты. Стали появляться желающие приобрести благосостояние ценой утраты «детородных уд». И все же заманивали к скопцам большей частью уговорами, подкупом, а то и попросту забирали детей у обнищавших до крайности родителей.
Ивашка Сафронов был неоспоримым лидером. Под руководством кормчего скопцы отремонтировали большой дом Егора Мехельсона и приспособили его и под жилье, и под монастырь. Самого хозяина оскопили и сделали рабом секты. Сафронов так прочистил ему мозги, что тот стал предан как пес. И потому Ивашка назначил Егора хранителем скопческого общака.
Однажды в полдень Сафронов позвал к себе Аверьяна. Они спустились в подвал, где уже находился Егор Мехельсон, изучавший какие-то бумаги.
— Ну што, голубок, весна вон пришла, — сказал Ивашка, загадочно улыбаясь и кивая Аверьяну на скамью. — Токо погляди, как подвал мы обустроили? Любая церковь православная позавидует!
— Завидовать уже некому, — вздохнул Мехельсон, отрываясь от изучения бумаг. — Все церкви сейчас закрываются. Синагоги и мечети, как я слышал, тоже закрытию и сносу подлежат!
— Зато нас нихто не коснется, — убедительно заявил Ивашка. — Наш корабль никакому антихристу не по зубам!
Аверьян с интересом осмотрел подвал, в который не заходил последнюю неделю. Помещение было просто не узнать! В нем имелось все кроме ненужных икон. Лавки, столы, чистенькие скатерти, выбеленные стены.
— Чаво молчишь? — услышал Аверьян возглас Сафронова. — Я ж те говорил, што к весне все сладится. Говорил?
— Христу спасибо. Забот не ведаем.
— Пожалуйста, — ответил Ивашка на «спасибо» — Токо вот… — Он внимательно глянул на Аверьяна. — А ты пошто семью свою не навещаешь? Ужо стоко времени мы в городе твоем, а ты… Али не заботит тебя боля житие жинки и детишек?
Напоминание о семье заставило вздрогнуть, но Аверьян быстро взял себя в руки. Первоначальное напряжение от приглашения в молельный подвал угасло. Единственное, на что Калачев сейчас уповал, так это на подходящую причину, чтобы окончить неприятный разговор и уйти.
Он давно уже тайно ненавидел Ивашку, сделавшего из него безропотного калеку, но не мог открыто противопоставить себя «Христу» скопцов, так как был одним из них и в отдалении от «корабля» жизнь свою уже не мыслил. Аверьян будто попал в замкнутый круг. Он переставал чувствовать себя убогим, только когда впадал в экстаз…
— Жинка моя померла, а робятишек забрали сродственники, — солгал Аверьян, так как не желал видеть Стешу и сыновей в числе адептов секты.
— И ты зрил воочию супружницу мертвой? — прищурился Ивашка, не отрывая от его лица изучающего взгляда.
