— Все равно, Шарль, — сказал он, — нам не следует рассуждать, мы должны повиноваться тринадцатому пункту.
— Не забывай, что мы располагаем некоторой свободой действий, потому что стоим выше Комитета!
— Но изменяет параграфы Комитет, а у нас такого права нет!
Его губы дрожали, но выражение глаз не смягчилось. Под давлением тех же ужасных пальцев моя голова начала поворачиваться вокруг плеч, и я уже находил своевременным вверить свою душу Пречистой Деве и святому Игнатию — главному покровителю нашей семьи.
В это мгновение Шарль, неизвестно почему защищавший меня, бросился к Туссаку и вцепился в его руку с такой яростью, какой никак нельзя было ожидать от человека, дотоле проявлявшего завидное спокойствие.
— Я не позволю вам убить его! — гневно воскликнул он. — Кто вы такие, что осмеливаетесь со мной спорить? Оставь его, Туссак, убери свои лапы с его шеи! Говорю вам, я не допущу этого!..
Но, видя, что криком их не пронять, Шарль перешел к мольбам.
— Выслушай меня, Люсьен! Позволь расспросить его. Если он действительно полицейский шпион, тогда пусть Туссак делает с ним, что хочет! Но если это просто безобидный путник, попавший сюда случайно, если он рылся в наших бумагах всего лишь из вполне понятного любопытства, отдайте его мне!
С самого начала этого разговора я не произнес ни слова в свою защиту, но мое молчание происходило отнюдь не из-за избытка мужества. Меня удерживала скорее гордость: лишиться чувства собственного достоинства — это было бы уж чересчур. Однако при последних словах Шарля я невольно перевел взгляд с чудовища, сжимавшего меня как в тисках, на его товарищей, от которых зависела моя участь. Грубость одного тревожила меня куда меньше, чем вкрадчивая настойчивость другого, усердно хлопотавшего о моем путешествии на тот свет: нет человека опаснее, чем тот, который сам боится, и из всех судий самым суровым и непреклонным оказывается тот, кто имеет повод для каких-либо опасений, — таков общий закон. Моя жизнь зависела теперь от того, что ответит Лесаж на доводы Шарля.
Лесаж приложил палец к губам и снисходительно улыбнулся настойчивости своего приятеля.
— Пункт тринадцатый, пункт тринадцатый! — принялся повторять он тем же ожесточенным тоном.
— Я беру на себя всю ответственность!
— Я вам вот что скажу, сударь, — заявил Туссак своим резким голосом. — Существует другой пункт, помимо тринадцатого, по которому человек, приютивший преступника, сам преследуется как укрыватель.
Но и этот довод не переубедил моего защитника.
— Вы человек дела, Туссак, и здесь вам нет равных, — сказал он спокойно, — но что касается до теории, то вы уж предоставьте это более умным головам, чем ваша.
Тон спокойного превосходства, казалось, подействовал на это свирепое существо, все еще не отпускавшее мою шею. Он возмущенно пожал плечами, но пререкаться не стал.
— Я положительно удивляюсь тебе, Люсьен, — продолжал мой защитник, — как ты, занимая такое положение в моей семье, осмеливаешься противиться моим желаниям? Если ты действительно понял истинные принципы свободы, если ты пользуешься привилегией принадлежать к партии, которая никогда не теряла надежды восстановить Республику, то через кого ты достиг всего этого?
— Да-да, Шарль, понимаю, что вы хотите сказать, — взволнованно ответил Лесаж, — и уверяю вас, что никогда не осмеливался противиться вашему желанию, но в данном случае я боюсь, что ваше слишком чувствительное сердце обманывает вас. Если хотите, расспросите этого шпиона, хотя слова его не имеют особого значения.
Признаться, я был того же мнения, ведь, проникнув в страшную тайну заговорщиков, я уже не мог надеяться остаться в живых. А какой чудесной представлялась мне теперь жизнь! Однако я получил отсрочку, пусть и короткую, от смерти: рука убийцы оставила мою шею.
В ушах у меня звенело; я почти лишился чувств, и лампа казалась мне тусклым пятном. Но это ощущение длилось всего одно мгновение, я пришел в себя и стал рассматривать странное худое лицо своего спасителя.
— Откуда вы прибыли? — спросил он.
— Из Англии.
— Но ведь вы француз?
— Да.
— Когда вы прибыли?
— Сегодня в ночь.
— Каким образом?
— На парусном судне из Дувра.
— Он говорит правду, — проворчал Туссак, — я могу подтвердить. Мы видели судно и лодку, из которой кто-то высадился на берег, как раз после того, как отчалила лодка, в которой приплыл я.
Я вспомнил ту лодку — первое, что увидел во Франции, но я и не подозревал тогда, какое роковое значение она будет для меня иметь. Затем мой спаситель принялся задавать самые разные вопросы, непонятные и бесполезные; говорил он тихо, спокойно, что вызывало недовольное ворчание Туссака. Повторяю, я считал этот допрос совершенно бесполезной комедией, но странный республиканец продолжал неторопливо расспрашивать меня о всяких пустяках. Он настойчиво тянул допрос, словно стараясь выиграть время. Но зачем?
И вдруг с проницательностью, которая появляется в минуту опасности, я понял, что он действительно чего-то ждет, на что-то надеется! Я читал это на его лице; он склонил голову, приложил руку к уху, в глазах светилось беспокойство. Шарль определенно, надеялся на что-то, известное ему одному и говорил, говорил, говорил…
Я был так уверен в этом, словно он поделился со мной своим секретом, и в моем измученном сердце зародилась слабая надежда. Но наша беседа вызывала все нарастающее раздражение Туссака. Наконец он потерял терпение и отчаянно выругался.
— С меня хватит! — крикнул он. — Не ради детских игр рисковал я жизнью! Неужели нам, кроме этого юнца, не о чем поговорить? Вы думаете, я ехал из Лондона, чтобы слушать ваши чувствительные речи? Пора покончить с этим господином и перейти к делу.
— Прекрасно, — ответил Шарль, — этот шкаф можно использовать как тюрьму. Посадим его туда и приступим к делу. Мы можем расправиться с ним и потом!
— И дать ему возможность нас подслушать? — иронически осведомился Лесаж.
— Не понимаю, какого черта вам нужно! — прорычал Туссак, подозрительно глядя на моего покровителя. — Никак не думал, что вы щепетильны, и уж с тем — с рю Бас-де-Ларампар — вы не церемонились. Этот юнец знает наши тайны и должен умереть. Какой был смысл так долго строить планы, чтобы в последнюю минуту освободить человека, который погубит нас всех?
Косматая лапа снова протянулась ко мне. Внезапно Лесаж вскочил. Его лицо побелело, он стоял, напряженно вслушиваясь. Он поднял руку, призывая этим жестом к тишине. У него была тонкая, нежная рука; она дрожала, как лист, колеблемый ветром.
— Я слышу что-то странное, — прошептал он.
— И я тоже, — прибавил старик.
— Что еще такое?
— Тсс!.. Ни слова! Слушайте…
С минуту или больше мы прислушивались к завываванию ветра в камине, порой он с чудовищной силой ударял в ветхое оконце.
— Нет все спокойно, — сказал Лесаж с нервным смешком, — в реве бури иной раз слышатся весьма странные звуки.
— Ничего не слыхать, — заявил Туссак.
— Тише! — вскричал Лесаж. — Вот опять!..
До нас донесся заливистый собачий лай. Буря снова заглушила его; и потом опять над болотом раздался лай. Начавшись с низких нот, он перешел в пронзительный, оглушительный вой.
— Ищейки! Нас выследили! — Лесаж ринулся к камину. Я увидел, как он принялся бросать в огонь свои бумаги, а затем придавил их каблуком. Туссак схватил прислоненный к стене топор.
Шарль оттащил ворох драного невода из угла — открылась маленькая деревянная лестница, которая вела в низкий подвал.
— Туда! — шепнул он мне. — Скорей!
И пока я спускался, я слышал, как он сказал своим товарищам, что из подвала мне никуда не деться и они смогут разделаться со мной, когда захотят.
Глава пятая
Стражи порядка
Подвал, куда я поспешно скрылся, был страшно низкий и узкий, в темноте наощупь я понял, что он завален плетеными ивовыми корзинами. Сначала я не мог определить их назначение, но потом догадался, что они служили для ловли омаров. Хоть я безумно устал и был измучен ожиданием смерти, я еще не впал в безразличие к окружающему, и, приникнув к щели в двери, принялся наблюдать за происходящим в комнате.
Мой худощавый спаситель с завидным хладнокровием продолжал сидеть на ящике. Охватив руками колени, он покачивался из стороны в сторону, на его скулах ритмично, напоминая рыбьи жабры, ходили желваки. Возле него стоял бледный как полотно Лесаж. Он безуспешно пытался придать своему лицу более смелое выражение, но по щекам его текли слезы, а губы тряслись от ужаса. Перед камином с топором наготове, задрав вверх в знак презрения к опасности подбородок, замер Туссак. Он не произнес ни слова, но было видно, что он приготовился к борьбе не на жизнь, а на смерть.
