Мобилизация была объявлена. И после этого ещё царь надеялся, что можно будет избежать войны с Германией. Он позвонил по телефону военному министру и начальнику Генерального штаба, требуя приостановить мобилизацию. На их доводы о невозможности этого шага вследствие отданных уже распоряжений о мобилизации государь повторил категорически своё требование. Это требование царя не было исполнено. Его подданные, военные сановники, изменили своему царю в самом начале войны [9].
Распутин свыкся со временем с мыслью о войне. Он постоянно подчёркивал, что Россию может спасти только чудо. Серьёзность, воцарившаяся при Дворе в начале войны, захватила и его. Царь, как и часто раньше, держался в отношениях к Распутину холодно и отчуждённо.
Первые неудачи на фронте, огромные потери убитыми и ранеными и полная неорганизованность медицинско-санитарного дела показали сразу вопиющие недостатки в снабжении, вооружении и обучении войск. Русские армии не были приноровлены к этой войне ни по вооружению, ни по тактике. Это поняли скоро и на верхах, и в широких народных массах. При этом на верхах, исключая царскую семью, люди отнеслись к этому с удивительным равнодушием. Как раз те, кто с таким рвением толкали Россию в войну, скоро показали к ней своё безразличие, жили и вели себя так, как будто эта война их совершенно не касалась. Они не только не показывали охоты давать высокий пример патриотизма и самопожертвования, но, совсем наоборот, ушли в свою личную, эгоистическую жизнь, проводили ночи на балах, устраиваемых без перерыва один за другим. Вопиющая роскошь на верхах и обнищание и горькая нужда на низах принимали опасные формы[10]. Царская же семья, родители и дети, приняли на свои плечи огромные заботы. Они жили и трудились, радовались и печалились вместе со своим народом, скромно и самопожертвованно.
Рамсин поднялся с кресла и прошёлся по залу.
— Я думаю, господа, что мы сегодня закончим на этом. В другой раз поговорим о Распутине и его секретаре дальше, — сказал он. Все поднялись и в живом разговоре о той же войне вышли во двор и медленно направились в парк. Вечерело. На западе, за горизонтом, потухал последний отблеск ушедшего туда солнца, а над ним ярко поблескивала вечерняя звезда.
— То, о чём я сегодня собираюсь вам рассказать, можно назвать вторым этапом жизни Распутина, — начал Рамсин, попыхивая трубкой.
На этот раз тот же самый круг его слушателей собрался в большой, круглой беседке, в парке, затенённой густой тенью парковой рощи. На верхнем озере в этот послеобеденный час собралось множество дачного народа. Издалека, из-за рощи, доносились крики и смех купающейся молодёжи. С другой стороны ручья доносилось отдалённое тарахтение косилок. Жатва была в полном разгаре.
На круглом столе в середине беседки стояли стаканы, освежительные напитки, вино и разнообразное печенье. Хозяин, следя за тем, чтобы стаканы не пустели, и слушая повесть шурина, наполнял их то перед одним, то перед другим гостем.
— Ещё до войны Распутин поселился окончательно на Гороховой улице, номер 64. Число разнообразных просителей к нему, выросло настолько, что он принуждён был снять эту квартиру из пяти комнат. В его приёмной можно было встретить ежедневно сотни этих просителей. Тут появлялись самые простые люди всех слоёв: крестьяне, рабочие, люди из городской бедноты — мужчины и женщины. Тут можно было очень часто встретить людей из гражданских слоёв: чиновников, фабрикантов и разного сорта дельцов. Сюда появлялись также и многие лица из высшей общественности и терпеливо ждали своей очереди быть принятыми влиятельным Старцем, стоя среди бедноты в приёмной, а иногда даже просто на лестнице, если приёмная была набита битком посетителями.
В приёмной всецело распоряжался секретарь Распутина Симанович, который решал, допустить того или иного посетителя или не допустить. Со временем он приобрёл практику и не бескорыстно, так сказать, из благотворительного предприятия своего «шефа» создал весьма доходное дело, которое бессовестно использовал в личных интересах. Старец ничего не подозревал. Свой труд он делал безвозмездно, а если и принимал какие-нибудь ничтожные подарки и даже деньги «благотворителей», то только с тем, чтобы во имя имущих дать неимущим. Бедных посетителей, жаловавшихся на нужду, Распутин часто наделял деньгами из ассигнованного ему царём жалованья. И тем не менее в Петрограде утверждали многие, что старец брал со своих просителей деньги за свою рекомендацию, ту или другую услугу и что даже выдавал квитки на полученные деньги, то в пользу «Красного Креста», то какого-нибудь другого благотворительного учреждения. В столице говорилось о том, что Распутин — богатый человек, собственник рыбных промыслов, член многих акционерных обществ, в том числе и резиновой фабрики «Богатырь» в Москве. Скончайся Распутин завтра, то оказалось бы, что ничего из приписываемого ему богатства у него нет[11]. Его семья в столице, как мне известно, ведёт весьма скромный образ жизни. Старшая дочь — Мария готовится к карьере танцовщицы-профессионалки, не рассчитывая, очевидно, на фиктивное богатство своего отца. На благотворительном же предприятии Распутина зарабатывает большие деньги только его секретарь. Симанович добился доверия своего «шефа» решать многие вопросы по своему усмотрению. Он имел от него пачки готовых рекомендательных писем, написанных и подписанных им, и раздавал их, как ему было выгодно. В рабочую комнату своего шефа Аарон Симанович посылал, в конце концов, городскую бедноту и крестьян, приезжавших во время войны в массе и издалека с просьбами о помощи всякого рода. Сам же он решал дела с просителями другого сорта: с чиновниками, просившими о повышении; с теми, кто хотел стать чиновником в каком-нибудь министерстве; с поставщиками разных снаряжений и материалов для нужд войны и, наконец, даже с подозрительными, тёмными личностями, дельцами без предприятий и без определённой профессии. Аарон Симанович собирал большие суммы денег для себя лично без ведома и одобрения Распутина. Он сделал из благотворительного своего «шефа» бессовестный и выгодный для себя «гешефт»[12].
Распутину, сибирскому крестьянину, были совершенно чужды вопросы расового антагонизма между евреями и неевреями, который существовал и часто проявлялся в виде погромов в западной Малороссии и, с особенной силой, в бывших польских областях. Старец понятия не имел о том, что в этих краях это явление имело свои исторические основания, в которых виноваты были, главным образом, те предки теперешних евреев, которые, живя под польским владычеством, были официальными концессионерами разнообразных предприятий, в которых недобросовестно использовались и обманывались широкие народные массы. Он не мог также знать, живя в далёкой Сибири, в селе Покровском, что многие потомки тех старых евреев и до сих пор не забыли ещё старых способов стяжания богатств и этим самым мешали заглохнуть укоренившемуся антагонизму. Их манера сожительства с другими народностями и способы стяжания богатств постоянно обостряли этот антагонизм, из-за чего страдали и те евреи — новых взглядов, которые склонны были и к лояльности, и к общеполезному труду. У Распутина ни на одну минуту не возникало сомнение в том, что его секретарь, Аарон Симанович, приблизился к нему с какой-нибудь корыстной мыслью, а тем более с замыслом сделать из него послушное орудие своих расово-политических целей. К началу мировой войны примитивный ум старца был бесконтрольно и под абсолютным влиянием его секретаря. На своей карточке, подаренной Симаиовичу, Распутин Написал: «Наилучшему из евреев». К этому времени готовые рекомендательные письма старца с его коротко выраженной просьбой и подписью: «Мой милый, дорогой, сделай это! Григорий»— дюжинами находились в руках жадного секретаря и раздавались им заинтересованным лицам за большие деньги. Эти письма, как векселя, попадали также в руки тёмных дельцов-евреев, окружавших в массе Аарона Симановича, и употреблялись ими для тёмных сделок. Доходы из «распутинского предприятия» и из собственных игорных домов сделали Аарона Симановича и влиятельным, и богатым человеком. Там, где влияния и запугивания не хватало, там Симанович действовал шантажом или подкупом[13].
Параллельно с «работой» в «конторе» старца Симанович организовал свою тайную контору, о смысле занятий которой не знал никто. Я предполагал в ней конспиративную работу евреев, принимавших живейшее участие в революционном движении. Многие из них, известные охранке, вертелись в этой «частной» конторе Симановича. Следя за ними, Охранное отделение и открыло эту контору, хотя серьёзной слежки за самим Симановичем и его деятельностью не было установлено. Тут находилась его чисто еврейская организация. Многих своих сородичей Симанович снабжал бумагами на право жительства в Петрограде, помещая их на службу, и очень многим открывал двери университетов, куда те и устремились в массе. Я убеждён в том, что в тайной конторе секретаря Распутина совершались большие и опасные для нас дела, но доказательств не было. Наша политическая полиция была слаба, ленива и не имела собственной инициативы. Я думаю также, что её чиновники или были подкуплены, или боялись за свои места. Кое-что всё же делалось, и за «конторами» старца и его секретаря наблюдали. Я советовал моим знакомым в министерстве внутренних дел заняться Симановичем серьёзнее, но это не дало больших результатов. Охранное отделение наблюдало лишь за Распутиным, не придавая значения людям, окружавшим его. Если бы власти произвели у Симановича вдруг обыск, то, я думаю, нашли бы много кое-чего, что открыло бы им глаза на характер его деятельности.
