Но сила, на которую натыкались каиновы сыны, была железной, и чем дальше, тем больше разбивали они свои мерзкие головы о нее. Их вылавливали как бешеных волков, уничтожали, но Ватикан слал новых, и эти новые были еще коварнее, еще осторожнее и еще опаснее.
Ватикан не дремал. Но и Хмельницкий твердо стоял на своем. Мысль о том, что можно поколебать его твердость с помощью золота, оказалась тщетной. Яд и пули встречали отпор. Снова и снова на их пути возникал неизвестный до того в Ватикане Лаврин Капуста, и сам его святейшество Иннокентий X изволил заинтересоваться этим еретиком со странным именем, которое в благородном обществе произносили только с усмешкой.
Имя было плебейское, но деяния этого человека свидетельствовали о твердой воле и остром уме. Но без ведома папы был дан приказ укоротить жизнь гетманскому помощнику, и известные во всех европейских странах мастера петли и ножа ревностно принялись за это дело. Время от времени Иоганну Торресу в Варшаве приходилось ронять своими сухими губами холодное слово: «Аминь!» — ибо то и дело сообщали о внезапной смерти, которая постигла в Киеве или Чигирине торговца, или богомаза, или церковного служку, или услужливого купца, под маской которых засылались убийцы на Украину… Но настойчивость и упорство были чертами, свойственными папским легатам.
Самым настойчивым из них и самым коварным считался Иоганн Торрес.
Ватикан знал, кого посылает своим нунцием в Речь Посполитую.
В конце концов теперь уже речь шла о том, что лучше выжечь и вырезать весь край, чем уступить. Если бы совершилось последнее, это был бы черный знак для всей дальнейшей судьбы Ватикана. То же твердила шляхта Речи Посполитой, Такого же мнения придерживался ее король Ян-Казимир.
И снова сошлись интересы Речи Посполитой и Ватикана.
Шесть лет с небольшими перерывами продолжалась уже война.
На коронных землях подняли ропот посполитые.
Подати панам, тысячи убитых в далеких украинских городах и селах, наконец, пламя войны, которое перебросилось и на коронные земли, — все это не сулило доброго шляхте и королю. Но разве мог Потоцкий примириться с потерей десятков городов и сотен сел? Разве согласились бы во имя спокойствия государства прекратить войны Вишневецкий, Калиновский, Сапега, Радзивилл, Конецпольский, Любомирский, Острожский и с ними сотни шляхтичей, которых Хмельницкий и его армия согнали с насиженных мест, где было вдоволь меду и вина, даровых хлебов и беспечального жития?
Пускай ропщут посполитые. Для их успокоения и существуют кардинал-примас Гнезненский, костелы и монастыри. Их дело — втолковать, что без этой войны поспольству не жить на свете, что Хмельницкий и его схизматы всех католичек — жен и девиц — отправят в полон, в Крым и Турцию. Костелы превратят они в конюшни, потопчут всю Речь Посполитую, и станет она Диким Полем.
Канцлер Лещинский объявил на сейме год назад:
— Не может раздор в королевстве идти долго. Рано или поздно Хмель или запросит милости у короля, или будет качаться на виселице перед королевским замком Вавель в Кракове.
Большие надежды возлагала короипая шляхта на крымскую орду. Хан Ислам-Гирей со своим стопятидесятитысячным войском должен был стать грозным союзником Речи Посполитой в весенней кампании. Канцлер Лещинский был в этом неколебимо уверен. Все эти слухи о переговорах Хмельницкого с Москвой только ослабят нерешительность хана. Москва в союзе с Хмельницким — смерть Крыму. Да разве только Крыму?
Приезд Репнина с посольством во Львов уже забылся. Мало мыслимо, чтобы Московское царство расторгло Поляновский мир. Да и то, что шведы нависли над Московией на северных рубежах, турки из Азова через донские земли на южные рубежи зарятся, а Речь Посполитая угрожает со стороны Смоленска, — весит немало. Недаром войско коронного гетмана литовского, князя Радзивилла, сохранялось про запас и в полной боевой готовности.
Нет, Москва военную помощь Хмельницкому не подаст!
Канцлер в этом был уверен и с присущим ему умением убеждал не только короля, что было не так трудно, а даже таких упрямых сенаторов, как коронный гетман Станислав Потоцкий, который уже выехал в Каменец, к войску, ибо пришли вести, что жолнеры забеспокоились, стремятся домой и проявляют непокорство.
На всякий случай коронному гетману было поручено, минуя бахчисарайского хана, наладить отношения с Буджакской ордой и янычарами в Хотине. А жолнерам дать возможность погулять в украинских селах, чтобы не скучали на чужбине…
Это предложение канцлера весьма развеселило и коронного гетмана, и самого короля — они немало смеялись на прощальном вечере в королевском дворце.
Послал Лещинский верных людей и в гетманство. Поехали к Выговскому в Чигирин, к митрополиту Коссову в Киев. Не мешало напомнить Выговскому, что уж слишком долго он топчется на одном месте. Но Варшава его не торопит. Правда, Лянцкоронский выдвинул нового кандидата на булаву — Павла Тетерю. Головой ручался за схизматика. Да таких, кому захочется взять булаву, немало. Важнее вырвать ее из рук схизматика Хмеля. А по мысли канцлера, после разгрома Хмеля булаву никому не нужно давать. Посадить на Украине Сапегу или Конецпольского, а то и отдать ее коронному гетману Станиславу Потоцкому, да и вообще нужно самое название «Украина» уничтожить! И так сразу покончить со всем, что стоит поперек дороги. Заставить понять: кто против Речи Посполитой — тому смерть.
Лещинский был уверен, что только попустительство казакам со стороны короля Владислава и его предшественников привело к увеличению их числа. Нет, после победы он уж добьется королевского указа: под страхом смертной казни запретить держать в украинском доме не только саблю или мушкет, а далее пож. Пускай раздирают хлеб и мясо руками. Быдло!
Все было предусмотрено канцлером Лещинским. Все взвешено.
И могильная тишина, наступившая к концу зимы на рубежах, казалось, подтверждала предположение канцлера о том, что Москва отказала Хмельницкому в военной помощи и он, напуганный, сидит теперь в Субботове или Чигирине, ища выхода, и, наверно, не раз уже подумывает, как бы поскорее ударить челом королю Яну-Казимиру, коленопреклоненно просить королевской милости, лишь бы король оставил ему булаву.
Но тишина, установившаяся на границах, не должна была усыплять умы. И нужно сказать к чести канцлера, он все сделал для того, чтобы сенаторы и воеводы этой зимой сидели на своих местах и на некоторое время отказались от пышных пиров, какими ежегодно об эту пору забавлялись в Варшаве.
Канцлер верил в приметы.
Чем будет теперь строже и тише в Варшаве, тем больший праздник ожидает впереди Корону. А то после победы иод Берестечком чересчур много пили и пировали и накликали беду на свою голову под Батогом.
Тихо было на границах!
Тихо было в Варшаве!
Тишина стоила в покоях канцлерского дворца, за его высокими стенами.
Тишина наполняла варшавский воздух, и канцлер наслаждался ею в зимнюю ночь, как добрым крепким напитком, прохаживаясь по своему обширному кабинету, бережно ступая по пушистому ковру, полученному им в подарок в знак приязни и вечной дружбы от турецкого великого визиря.
Так постепенно уходят прочь заботы. Тишина и ночь делают свое дело. Как-то сама по себе возникает мысль: «Слава Иисусу, что мои маетности все в Краковском воеводстве, а не на Украине!» Эти приятные размышления на миг прерывает воспоминание о Костке Наперском.
«Хорошо, что удалось разгромить свою чернь, — с удовольствием думает Лещинский, — а то, не приведи господь, объединились бы они со схизматами Хмельницкого, очутились бы мы в геенне огненной».
Свечи ярко озаряют просторный кабинет. На ковер ложатся длинные тени от портретов в золоченых рамах. Канцлер останавливается перед каждым, ведет с ним немую беседу. Этого днем не сделаешь. Хорошо, что ночь так спокойна.
Внимательно глядит на него со стены отец, воевода луцкий, кажется, кивает головой, одобряя мудрые замыслы и осторожные действия сына. Думал ли он, луцкий воевода, что его сын станет великим канцлером славной Речи Посполитой, вторым лицом после короля?
Канцлер подходит к другому портрету. Вот перед ним дядя, Ян Велигурский, архиепископ краковский. Ему обязан канцлер своими успехами на государственном поприще. Это он сделал его государственным мужем. Жаль, что смерть унесла архиепископа.
Архиепископ не улыбается и не кивает головой. он смотрит строго и вопрошающе. И канцлеру становится немного страшно от этого пронзительного взгляда. Он торопливо переходит к следующему портрету. Перед ним покойная жена Ядвига, урожденная Конецпольская. И ей не довелось из-за ранней смерти насладиться канцлерской золотою цепью и золотою звездой с крестом на груди мужа. Но Ядвига может быть покойна в царствии небесном. Канцлер не допустит, чтобы другая женщина могла радоваться его успехам. Экономка Янина государственными делами не интересуется. Ее обязанности дальше канцлерской опочивальни не идут.
