Олег заботливо подоткнул полу зипуна ей под бок и поспешил к выходу.
– Ну, как она? – участливо спросил Олега стрелец, охранявший вход в подвал, в который отдельно от остальных повстанцев бросили Алёну.
– Плоха очень, видно, помрет скоро, кровью харкает. Поди, все нутро женке-то отбили. И то сказать, огнем пытали, железом раскаленным жгли. Как она токмо стерпела такое? Ты уж поимей сострадание к женке, как застонет, дай водицы испить.
– Добро. Токмо мне смена скоро.
Олег понимающе кивнул головой.
– Коли загину, ты уж не оставь моих детушек участием, соседи как-никак…
– Ты что задумал? – встревожился стрелец.
– Я так, всяко может статься…
– Лучше бы я не пускал тебя к старице, – осуждающе покачал головой стрелец. – Ей не жить, сам сказал, а за нее и ты головой пойдешь.
3
Под вечер, грохоча сапогами, в подвал спустились стрельцы. Подхватив Алёну под руки, они выволокли ее наверх, где их поджидал кузнец с молотом и наковальней.
Тоскливо отозвались в сердце Алёны удары молота: железные обручи стянули запястья рук, щиколотки ног, тяжелые цепи потянули к земле.
«Знать, не судьба», – тяжело вздохнула Алёна, подумав о том, что Олег с товарищами уже не поспеет ей на выручку.
Алёну повели.
Идти было трудно: каждый шаг отзывался болью во всем теле, цепи волочились за ногами, мешая ступать.
– Ножные-то железа в руки возьми, все легче идти будет, – посоветовал кто-то из стрельцов.
Алёна последовала совету, идти стало легче. Прошли Губную избу, воеводский двор минули.
«Значит, не на пытку ведут, куда же?» – терялась в догадках Алёна. Улицы города были пустынны. Вот и прошли крепостные ворота, впереди взгляду открылось поле, огромная гудящая толпа темниковских мужиков и баб, чуть поодаль стоящие стройными рядами стрелецкие полки, Алёна насчитала их четыре, и над всем этим угрожающе возвышающиеся горбатыми спинами виселицы.
«Казнь! – мелькнуло в голове. – Вот и отмучилась!»
Когда Алёну подвели, толпа расступилась, давая дорогу.
– Алёну, Алёну ведут! – пронеслось над толпой темниковцев и окрестных сел и деревень крестьян.
– Матушку нашу, заступницу ведут!
– Бабоньки, гли, что деется-то, – истошно закричала какая-то баба, – женку босу по снегу ведут, изверги!
Народ зашумел, задвигался. Стрельцы, стоявшие настороже, подобрались, покрепче взялись за бсрдыши, готовые в любой момент двинуться на мужиков.
Алёну ввели в круг, образованный двумя рядами стрельцов. В середине круга возвышалось шесть виселец, а рядом с ними громоздился сруб, выпирая концами разных по длине бревен, внутрь которого был навален сушняк, а в середине торчал высоченный столб. У сруба еще копошились, стуча топорами и молотками, мужики, сооружавшие помост и ступени.
Пленные повстанцы стояли рядом с помостом, обреченно взирая на народ, виселицы, стрельцов. Здесь же, чуть поодаль, стояли воеводы: Долгорукий, Щербатов, Лихорев. Среди стрелецких голов и рейтарских полковников Алёна разглядела темниковского воеводу князя Щеличева. Почти у самого помоста, ближе к пленным повстанцам, прямо на снегу сидел покалеченный нищий. Раскачиваясь из стороны в сторону и мелко тряся головой, он причитал:
– Спаси и сохрани, Боже! Спаси и сохрани…
Алёна хотела подойти к повстанцам, но сопровождавшие ее стрельцы преградили дорогу. Уперев конец сабли ей в грудь, один из них рявкнул:
– Не велено!
Алёна издали поприветствовала повстанцев, те ответили на приветствие позвякиванием цепей. Лица у многих просветлели: ибо видели мужики, что не бросил их атаман в последний час жизни, разделил судьбу с ними поровну.
Наконец мужики закончили возиться у помоста и, оттащив ненужные бревна в сторону, с виноватым видом юркнули в толпу темниковцев.
На помост взобрался дьяк. Развернув лист, он принялся читать, гнусавя и растягивая слова. Дойдя до приговорной части, он замолчал, прокашлялся и, возвыся голос, прокричал в толпу темниковцев:
– …и за те воровские дела великий государь наш, царь и великий князь Алексей Михайлович повелел: попа Савву и иных мужиков разных сел и деревень предать казни – повесить, Алёну же – бывшую старицу Николаевского монастыря, воровавшую також, за ее воровство и ведовство, с воровскими заговорными письмами и кореньями сжечь в срубе.
Ропот недовольства поднялся над толпой согнанных на казнь темниковцев, бабы заголосили, запричитали, дрогнуло сердце у Алёны.
«Знать, судьба и смерть в муках принять, – подумала она. – Что ж, на миру и смерть красна, сил бы вот токмо достало принять ее по чести!»
Алёна повела взглядом в сторону и чуть было не воскликнула. Среди стрелецких сотников стоял Гришка Ильин. На нем был новый кафтан, стрелецкая шапка с околышем, на ногах сапоги зеленого сафьяна. Глядя на Алёну, он ухмылялся. Превозмогая боль, рванулась Алёна к предателю.
– Что, иудушка, радуешься? Сколь за животы наши отвалили тебе серебра? Ответствуй, не таись. Всем нам, – повела Алёна в сторону повстанцев, – узнать хочется, сколь кровь наша стоит.
Гришка Ильин побледнел и неожиданно для стоявших рядом с ним стрелецких сотников попятился от Алёны.
– Чего ты за спины стрелецкие прячешься? От Божьего ока не укроешься, да и укрыться тебе негде, ибо везде народ, а память народная вечна.
Застыдившись невольно выказанного страха, Гришка Ильин выступил вперед и, принуждая себя, рассмеялся:
– Тебе ли меня порочить? Одной ногой в могиле стоишь, о душе своей пекись, а о себе я сам позабочусь.
– Попомни слово мое, – звякнув цепями, Алёна направила руку в сторону Гришки Ильина, указывая на него перстом, – недолго тебе ногами своими землю поганить! – выкрикнула она. – Мы загинем, но вслед за нами придут другие вои и помстятся за нас, попомнят твое предательство. Сдохнешь, как собака, и проклянут тебя люди, как я проклинаю, и плевать на могилу твою станут! Берегись, Гришка! Близка смерть твоя! Она уже коснулась тебя, оттого ты и бледен лицом.
Гришка, озираясь по сторонам, попятился назад; и вдруг, захрипев и схватившись руками за грудь, начал медленно валиться на землю.
Крики ужаса и ликования огласили место казни.
– Что там? – недовольно бросил Долгорукий, видя замешательство среди стоявших в стороне стрелецких голов и сотников.
Дьяк Михайлов, видевший все, что произошло, пояснил:
– Мужик, что передал тебе, боярин Юрий Олексеевич, вора-старицу, попа Савву и иных воровских казаков, убит токмо что нищим. Метнул нож убогинький да, должно, в сердце угодил.
– Вон тот, кривобокий?
– Он, боярин.
– На кол его! – приказал Долгорукий. – Да и с этим кончайте поскорее, зябко…
Первым расковали Семена Захарьевича Пусторукова. Обнявшись с товарищами и поклонившись поясно Алёне, он подошел к протопопу, перекрестился и поцеловал поднесенный к нему крест.
– Кайся! – строго произнес протопоп, простирая руку с крестом.
– Каюсь, в чем согрешил я перед людьми и Богом.
Со словами «Во имя отца и сына, и святого духа! Аминь» протопоп широкими взмахами руки перекрестил Семена Захарьевича и кивнул палачам. Те подхватили Пусторукова под руки и повели к виселице…
За ним последовал второй, третий повстанец…
Долго не могли сладить с попом Саввой. Он вырывался, бил ногами, головой, но и он затих под перекладиной.
Когда взяли нищего, толпа темниковских заволновалась, зашумела, не все видели и знали истинную причину смерти Гришки Ильина.
– Не тронь убогонького!
– Блаженного-то за что?
– Грех на слабого руку поднимать! – раздавались вы-крики из толпы.
На помост снова поднялся дьяк и, подняв руку, крикнул:
– Божедом этот уличен в убивстве крестьянина села Веду Григория Ильина и потому посажен на кол будет!
Палачи добро знали свое дело, и казнь свершилась споро, без суеты.
Вот и Алёну расковали.
– Кайся! – протянул протопоп серебряный крест.
– Не в чем каяться мне, отче. Перед кем и грешна, так это перед ними, – кивнула она на качающиеся в петлях тела мужиков. – Отойди! – повела Алёна рукой. – Дай с народом проститься.
Осторожно ступая обожженными ногами, Алёна взошла на помост, поклонилась на четыре стороны.
– Прощайте, люди добрые! – крикнула Алёна. Голос ее зазвенел над притихшей толпой темниковцев и полками стрельцов, внимавших ей. – Немало порадели мы за дело народное, немало крови пролито, да, видно, сил недостало… Вот если бы Русь Великая поднялась да каждый мужик бился так же храбро, как эти, – показала она рукой на повешенных, – так поворотил бы князь Долгорукий вспять и бежал бы он от мужицкой рати.
Долгорукий поморщился от Алёниных слов и подал знак. Четверо палачей, одетых в черные полукафтаны, подбежали с горящими факелами к срубу. Сушняк загорелся, затрещал, пламя взметнулось к небу. Два палача поднялись на помост, взяли Алёну под руки.
