Работая на высоте, кровельщики видели многочисленные извивы Москвы-реки и впадающих в нее речек; их взору открывалась широко раскинувшаяся столица и десятки окружавших ее сел и деревень. Горизонт замыкался синими лентами отдаленных лесов…
Когда готов был каркас верхней главы, Барма настоятельно заявил о желании подняться туда. Долго отговаривали зодчего от этого намерения, но убедить не смогли.
– Когда главу покроют железом, мне там не бывать, – сказал Барма. – А я хочу посмотреть на свет божий с высоты построенного нами храма…
Старика сопровождали наверх цепкий, как кошка, Сергей Варака и не знавшая головокружения Салоникея.
Барма долго глядел на все четыре стороны света, и в его выцветших от старости глазах стояли слезы не то от волнения, не то от резкого ветра, пролетавшего в вышине.
– Теперь можно умереть спокойно, – тихо сказал он, спускаясь по лесам.
– И полно, наставник! – возразил Сергей. – Тебе еще жить да жить!
– Лучше мне ничего не создать…
Барма не предчувствовал, что его старому сердцу предстоит тяжкое испытание.
На берегу Москвы-реки в линию выстроились огромные штабеля бревен, досок, брусьев; в складах, расположенных поблизости, хранились бочки со смолой. Много горючего материала было на строительной площадке – заготовленные стропила, слеги, тес…
Ордынцев страшился пожара, который мог причинить огромный ущерб строительству собора. А как на грех, лето 1560 года выдалось сухое, за полтора месяца не выпало ни одного дождя.
Федор Григорьевич, сильно сдавший здоровьем за годы стройки, чуть не каждый вечер читал наставления сторожам, требовал от целовальников, чтобы те проверяли караульных по ночам.
Сторож Томила Третьяк, сырой, вечно заспанный человек, любил похвалиться бдительностью:
– Всю ноченьку до белой зари не сплю… Уж так ли караулю – муха мимо не пролетит, червь не проползет… Истинно скажу, милостивый боярин: страж я недреманный!
Темной бурной июльской ночью вспыхнуло как раз на участке Томилы. Спал караульщик крепко, точно поднесли ему отвара сон-травы. Насилу растолкали его другие сторожа.
Штабель сухих сосновых досок пылал, разбрасывая искры, звездами пролетавшие в ночной тьме, далеко разносимые ветром.
Десятники бешено колотили в била, оглушительный трезвон будил спящих. Полуодетые люди метались по баракам:
– Браты, вставайте!
– Пожар тушить, государево добро спасать!..
Люди сослепу вываливались на улицу; в глаза им бросалось багровое пламя, вихрившееся на берегу.
Опасность была велика. Уже несколько штабелей вздымали к небу бушующее, гремящее, косматое пламя. Сухие крыши бараков начали заниматься огнем под падавшими на них головнями. Бабы и подростки поспешили наверх с бадейками воды, мокрыми тряпками, метлами. Жилые строения следовало отстоять во что бы то ни стало, так как они находились вблизи от собора, а он стоял, обвитый лесами, окруженный стружками, досками, бревнами…
На берегу люди хлопотали, разметывая ближайшие к пожару лесные склады. С диким уханьем скатывали они бочки со смолой, валили доски и брусья под откос берега, прямо в воду. Пусть лучше матушка-река унесет, чем уйти им огнем!
Труднее всего приходилось у пылавших штабелей. Здесь невозможно было ничего сделать. Жар не подпускал людей близко, а вода, которую плескали издали, мгновенно испарялась, усиливая пламя.
Толстяк Томила, обезумев, рвался в огонь из рук товарищей:
– Отцы, благодетели, пустите! В пекло кинусь – туда мне, псу, и дорога!
– Как ты, друг, ославился?
– Не знаю, браты, прямо как мороком обвело!..
Злое дело совершилось в подходящий час. Ветер пригибал людей к земле; крутясь, душил едким дымом, осыпал мириадами искр и тысячами головней. Очаги пламени появлялись в самых неожиданных местах.
Сотни людей выстроились цепочкой от берега реки до бараков; задыхаясь в дыму, почти не различая друг друга, они на ощупь передавали бадейки воды тем, кто боролся с огнем на крышах. Но воды не хватало. Два барака запылали; с плоских кровель, крича от боли, посыпались обожженные бабы и ребята. Стало ясно, что жилых строений не отстоять. Опасность угрожала собору.
Руководство людьми пало на Нечая, которому случилась остаться в ту ночь на стройке, и на Кузьму Сбоя, умного крепыша, пользовавшегося общим уважением рабочих.
Кузьма и Нечай переглянулись. Одна мысль родилась у обоих: ломать леса! Убирать горючий хлам с постройки!
Распоряжение передавалось среди свиста и шума урагана, среди рева разбушевавшегося пламени. Береговым штабелям предоставили гореть; у рабочих казарм осталось самое необходимое количество людей. Баб, с плачем и причитаниями порывавшихся спасать жалкое свое имущество, десятники гнали от дверей в тычки:
– Погорите, безумные! Гляньте, что внутрях делается!
А красно-розовые языки пламени и струи дыма уже вырывались из маленьких окон…
– Бегите к собору! Сухую рухлядь таскайте прочь!
У собора закипела отчаянная работа, всякий волок прочь от стен что было под силу. Труднее было управиться со строительными подмостками, пришитыми к стенам длинными костылями.[209]
На ломке отличались Василий Дубас и Петрован Кубарь.
Василий и Петрован сдружились за последние годы: по воскресеньям ходили на бойни и для потехи глушили быков ударом кулака по лбу.
Вооружившись громадными ломами, два богатыря проявляли чудеса силы, бесстрашия и ловкости.
Яркий красно-багряный свет от пылавших лесных складов и бараков освещал фигурки Дубаса и Кубаря, суетившихся на верхнем пролете лесов. А они раскачивали ломами и выдирали из стен костыли, державшие верхушку строительных подмостков. Потом, когда уже опасно стало держаться на зыблющейся площадке, привязали к стойкам два прочных каната и загрохотали вниз.
Десятки людей во главе с Нечаем и Кузьмой Сбоем ухватились за сброшенные канаты, приготовились тянуть по команде.
Василий и Петрован сбежали, присоединились к державшим канаты.
– Прочь, православные! – гаркнул Нечай, но звук голоса затерялся в хаосе разбушевавшихся стихий.
Несколько человек бросились отгонять тысячные толпы москвичей, сбежавшихся на пожар из ближних улиц. Многие притащили ведра, ломы, багры и помогали бороться с бедой. Иные явились с пустыми руками – поглазеть на любопытное зрелище. Эти больше всех шумели и распоряжались, хоть никто их не слушался.
В огромной мятущейся толпе затерялся архитектор Ганс Фридман. Маленькие глаза его горели кровавым отблеском пламени; он потерял шапку, и его серые волосы покрылись хлопьями сажи, кружившимися в воздухе, как черный снег. С бессмысленной усмешкой маньяка он шептал:
– Радуйтесь, духи разрушения!.. Я исполнил приказ… Гордитесь моим послушанием – я хорошо выбрал время…
– Зашибет, зашибет!.. – Зрители отхлынули прочь, увлекая за собой сумасшедшего саксонца.
– Бери! – раздалась команда. – А ну, взяли! Раз-разок! Еще раз! Еще раз! Ухнем…
Громада лесов отделилась от главной башни, помешкала в воздухе, точно раздумывая, и, поблескивая язычками пламени, повалилась, сшибая кресты, уродуя главы законченных малых церквей.
– Беги, ребята!
Люди бросили веревки и кинулись врассыпную.
Верхняя часть подмостков, ближайших к пожару, рухнула беспорядочной грудой стоек, досок и перекладин.
Шум свалившейся громады произвел на безумного Фридмана необычайное впечатление. Вырвавшись из толпы, он бросился к подмосткам и с обезьяньей ловкостью стал карабкаться вверх. Его не удерживали: зрители думали, что явился еще доброволец помогать рушить мостки.
Взобравшись на самый верх, немец с упоением всматривался в картину дикого хаоса, развертывающуюся внизу:
– Духи огня, духи гибели!.. Возьмите меня – я ваш!..
И, широко раскинув руки, Фридман с диким победным хохотом ринулся в пустое пространство…
Трагическая смерть сумасшедшего немца ненадолго потрясла людей: нужно было бороться с грозной стихией. Раздались громкие призывы:
– Растаскивай! Рас-тас-ки-ва-ай!..
Сотни людей, как суетливые муравьи, спасающие гибнущий муравейник, накинулись на свалившуюся громаду, разламывали на куски, тащили в сторону Кремля, ко рву, его окружавшему. Там валили в воду, блестевшую в глубине тускло-багровым светом.
А Василий Дубас и Петруха Кубарь уже взбежали наверх и снова принялись за опасную работу.
В эту бурную, тревожную ночь царя и митрополита не было в Москве – за два дня до того они выехали на богомолье в Троице-Сергиеву лавру. Но много бояр приехали к месту пожарища. Не решаясь принять деятельное участие в работе, что не приличествовало их высокому сану, они стояли в отдалении, многодумно качали бородами, иные крестились.
В сопровождении Демида Жука и Филимона прискакали на пожар Голован, Постник, Барма. Дикими, остекленевшими глазами взглянул Барма на опасность, грозившую великому творению. Но оцепенение продолжалось недолго. Через мгновение Постник принял на себя командование, и его твердые, продуманные приказы начали устанавливать порядок в царившей суматохе. Барму не подпустили близко к опасным местам; Постник приказал Демиду держать старика. Дюжий мужичина исполнял приказ точно, несмотря на мольбы и брань Бармы.
