же явно не шутите. К тому же знаете себе цену и отношение к вам общества. Мадам, да мне только спасибо скажут, если я сейчас застрелю вас! А потом направлюсь в берлогу, где засела ваша шайка и перестреляю всех, как куропаток! Знаете, почему я до сих пор не спустил курок?
— Скажите, сделайте милость! — Тон Соньки был по-прежнему ровен и насмешлив. Если она и испугалась, то виду не подала.
— Боюсь напугать супругу, которая находится за дверью, — любезно пояснил Ландсберг. — Выстрел, кровь, тело, которое надо потом куда-то выносить. К тому же в доме мой сын…
— А мне кажется, господин Ландсберг, что ваше промедление имеет другие причины, — тут же отозвалась Сонька. — Вы меня презираете, но дурой вряд ли считаете. Вы ждете, какие козыри могут появиться из моего рукава? Не так ли, сударь?
— Не без этого, — согласился Ландсберг. — Весь вопрос в том, есть ли они у вас? Если есть, то поспешите предъявить эти козыри! Я не намерен дискутировать с вами все утро.
— Извольте! Я знаю вам цену — некогда боевой офицер, позже не боящийся крови убийца, в последние годы — удачливый охотник. Кровь вам, в общем, не в диковинку. А я — шантажистка, изгой общества. Но — умный изгой, сударь! Именно поэтому, направляясь к вам, я приняла все возможные меры предосторожности. У верного человека мной оставлено для властей письмо, которое надлежит передать в случае моей смерти или исчезновения. А также в том случае, если я не заберу этого письма до полудня нынешнего дня. Хотите знать содержание письма?
— Было бы любопытным узнать, мадам…
— В письме я признаю свое соучастие в убийстве и ограблении купца Никитина и того второго торговца, Лейбы Юровского. Сообщаю, что эти огромные деньги, которых власти так и не нашли, я предложила вам за помощь в организации своей «сменки». И что вы, согласившись мне помочь, взяли деньги. Далее я выражаю опасение за свою жизнь и сообщаю, что поскольку письмо попало к властям, то со мной что-то случилось. А в конце указываю место, где спрятан сундучок с деньгами. Которые вы — ха-ха — у меня взяли. Спрятан же сундучок в одном из ваших домовладений… Как вам такой козырь, сударь?
— Толково, — хмыкнул Ландсберг. — Толково, да только кто поверит, что миллионщик Ландсберг, солидный коммерсант и владелец пароходов, приисков, угольных и рыбных концессий, польстился на несколько тысяч грязных рублей? Это и есть ваш последний козырь?
— Не скажите, не скажите, милостивый государь! Во-первых, в сундучке не жалкие тысячи! У одного Никитина мои разбойнички взяли пятьдесят две тысячи рублей. Да у второго почти вдвое больше. А был и третий ограбленный, и четвертый — там, правда, не так густо. Так что набирается почти две сотни тысяч — куш для любого миллионщика вполне прельстительный. Но главное не в этом! Во-вторых, — а это и есть главное! — на Сахалине вас ненавидят едва ли не сильнее, нежели меня! Моему прощальному письму поверят!
Сонька нервно покрутила шеей, достала коробку папирос, коротко взглянула на Ландсберга. Словно не заметив его отрицательного жеста — сам он в доме курил исключительно в кабинете или каминной, но отнюдь не на половине супруги — Сонька достала папиросу, чиркнула об стол спичкой, пустила к лампе густую струю дыма.
— Да, герр Ландсберг, вас на проклятом острове ненавидят сильнее! Причем — все! Вас ненавидит каторга, от иванов до последнего глота — потому что вы, совершив преступление, как все, и попав сюда, как все, вы не превратились в такого, как они! Вы стали тут белой костью, а потом и миллионщиком. Кстати, меня-то каторга уважает, я ведь была и останусь ихней! А вас ненавидит и тюремное начальство, и гражданская администрация острова — почти за всё то же! Плюс к тому — вы умнее и практичнее всех их, вместе взятых! До вашего появления тут не умели ни дороги прокладывать, ни приличные дома строить — вы научили Сахалин этому! Каторжник научил — вот чего они вам не простят никогда! Они все тут пьяницы и картежники, пустой и никчемный народ. Они неудачники, ненужные России, и потому попавшие сюда, на проклятый остров. Вот вам чего не простят!
— Сударыня, я хорошо знаю отношение к себе нашего общества, — перебив Соньку, Ландсберг не удержался, интонацией выделил последнее слово. — Не тратьте времени, заканчивайте! Кажется, я уже понял, к чему вы клоните!
— Прекрасно, Ландсберг! Прекрасно! Тогда мне не надо объяснять, как островные власти обрадуются моему письму! Не поклянусь, что они искренне поверят в вашу корысть и намерение присвоить деньги — но они очень захотят в это верить! И вряд ли упустят возможность поплясать на костях того, кто столько лет был их вечным упреком и щепкою в глазах. А найдя в ваших владениях деньги, убедятся в вашей «низости». И будут кричать на всех углах: я же говорил! Вы знаете, что всё будет именно так, Ландсберг! И вы не посмеете меня убить!
Голос Соньки звенел победными фанфарами. Наклонившись над столом и забыв о папиросе, она впилась взглядом в невозмутимо-спокойное лицо Ландсберга, изредка поглядывая на его руку с револьвером, все так же неподвижно лежавшую перед ним.
— И все же я непременно убью вас, сударыня! — Ландсберг скрестил свой взгляд с сонькиным, отчего ей сразу сделалось неуютно. — Сейчас я минутку подумаю — как и когда это лучше сделать…
Ландсберг сидел неподвижно, не сводя глаз с броши на вороте серого Сонькиного платья: зная тяжесть и неуютность своего взгляда, он старался по возможности не смущать им собеседников. Церемониться с нынешней посетительницей, конечно, было нечего, но давняя привычка оказалась сильнее.
Сонька и без того чувствовала себя явно неуютно, Ландсберг не делал угрожающих жестов и движений, не размахивал оружием, не стремился встать, чтобы подавить ростом и мощью крепко сбитой и чуть погрузневшей с годами фигуры — он пугал своей каменной неподвижностью и молчанием.
Враги обменялись словесными ударами, все козыри были ими выложены, игра шла в открытую. Вернее, она уже закончилась — только результат не был пока известен. Решение должен был принять Ландсберг.
А он пока медлил. Он не мог ошибаться. Не имел права на ошибку, которая могла стать роковой и финальной и для его семьи, и него самого.
Ландсберг смотрел на женщину напротив себя — и не видел ее. Мысленно сейчас он был далеко — и географически, и во временных рамках…
…От воспоминаний его отвлек глубокий грудной голос Софьи Блювштейн:
— Сударь, решайте же скорее! Сейчас
