В канун Петрова дня Черкасский приказал собрать с крепостных по пяти алтын со двора и по одной мере зерна.
Спекулатари согнали людишек на площадь перед церковью и объявили господареву волю. Староста выступил наперед.
— Что положено по закону, все отдали без утайки.
— То не так, — взволнованно зашумели крестьяне, — облыжно на нас господари обсказали! Что отдать положено, отдали.
Присутствовавший на сходе дворецкий, подражая князю, подбоченился и тряхнул головой.
— Облыжно?
Староста перекрестился.
— Облыжно, Иов.
— Утресь доставить! — вскипел дворецкий и выхватил из рук спекулатаря бич.
Савинка подошел к Иову, наклонился к его уху.
— Обезмочили людишки, невмоготу им не токмо опричь положенного отдать, а и самим прокормиться нечем до нови.
Дворецкий грозно насупился.
— Уж не из смутьянов ли ты, что печальником черных людишек прикидываешься?
— Не печальник, а токмо не как другие прочие, памятую род свой крестьянский! За ласку за господареву души своей не продаю.
Подзадоренные смелыми речами крепостные подняли шум и потребовали, чтобы их допустили для объяснения с князем.
Спекулатарь шепнул что-то одному из ловчих. Холоп послушно кивнул и, замешавшись в толпе, пошел к усадьбе.
Выслушав ловчего, разъяренный князь приказал седлать коней.
— Давить! До единого! — крикнул он, вскакивая на аргамака, и помчался к площади.
Струсившая толпа рассыпалась в разные стороны, но было уже поздно. Князь первый врезался в мечущихся по улице крепостных.
* * *
До позднего вечера не убирали раздавленных и искалеченных. В усадьбу доносились стоны раненых и плач неожиданно осиротевших семей. Согнанные с починков и деревень крестьяне проходили нестройными рядами по обочинам улиц и под подсказ спекулатарей протяжно выли:
— Та-ко да со-тво-рят со вся смерды, кои сму-той смутят!
В погребе, связанный по рукам и ногам, дожидался своей участи Савинка. Он понимал, что спасения ждать неоткуда и смирился, отдался на «Божию волю». Казнь не страшила его, не вызывала в нем ни горя, ни возмущения — порой даже казалось, что смерть лучший выход. «Гораздо велики просторы российские, — с какой-то холодной, неживой улыбкой шептал он, — а куда как необхватней кручина черных людишек русских!»
Приткнувшись к стене, Савинка закрыл глаза. «Так бы вот заснуть да не просыпаться до радостного утра», — подумал он и примолк.
Вдруг где-то близко над головой послышались чьи-то сдержанные шаги.
«За мной!» — решил узник, невольно бледнея и чувствуя, как падает сердце.
Кто— то завозился у двери. Глухо чавкнул топор.
— Жив ли?
Корепин напряг слух.
— Откликнись! То я Петрушка!
Узнав голос парня, приютившего его в первую ночь, когда пришел он на погост, Савинка невольно вскрикнул.
— Нишкни! — зашипел Петрушка и с большей еще силой ударил топором по замку.
Безразличие, вялость, покорность судьбе сразу исчезли, сменились бурною жаждою жизни.
— Наддай! — вздрагивающим шепотком приказал Петрушка и, не дожавшись помощи, рванул к себе запор.
На Савинку пахнуло свежим воздухом ночи.
В глубоком байраке, далеко за усадьбой Черкасского, собрались выборные от крестьян писать с Савинкою челобитную государю на князя.
Корепин так пыхтел над бумагою, будто голыми руками выкорчевывал корни столетнего дуба, но не сдавался, и продолжал упрямо выводить непокорные буквы. Иногда он останавливался и тупо шарил глазами по кривым строкам, с искренним удивлением восклицая:
— А побей меня Бог, коли кто поймет, что тут проставлено!
Крестьяне ласково похлопывали его по плечу:
— Кому занадобится — разберет. А ты строчи!
Дописав наконец челобитную, Корепин с омерзением далеко в сторону швырнул гусиное перо.
— Три века жить буду, а, разрази меня гром, коли возьму еще единожды в руки выдумку сию окаянную! Пущай ею дьяки да сатана тешатся.
Придвинувшись поближе к тусклому пламени лучины, он нараспев, с огромным усилием, кое-как прочитал написанное. Сняв шапки, выборные благоговейно слушали и в лад каждому слову покачивали головами.
— Истинно… Так… Вот-то умелец!… Прямо тебе, словно бы из сердца глаголы идут.
Савинка болезненно скривил лицо.
— А все сие ни к чему. Не вчуяться царю на кручины холопьи, — он приложил палец ко лбу и еще раз упавшим голосом повторил: — Не вчуяться царю, нет, не вчуяться, — но заметив, что выборные огорчились его замечанием, торопливо прибавил: — А там, что Бог даст. Авось, по-доброму обернется. Дал бы перво-наперво Господь умудриться перед царем предстать да отдать челобитную. Не признали бы до того меня, сидельца беглого со двора тюремного, дьяки да языки.
* * *
На дворе стоял лютый декабрь, когда Савинка очутился наконец под Москвой. Весь долгий путь он был спокоен, не думал о грозящих опасностях, но, едва завидев звонницу Симонова монастыря, почувствовал вдруг, как в него вошел непреоборимый, животный страх. «А что, коль признают? — приникнув к обледенелой березе, с мучительной тоской подумал он. — Не быть в те поры челобитной у государя… А с нею не зреть и мне свету Божьего». — Он нащупал зашитую в рукаве епанчи бумагу и выхватил из-за пояса нож. «Авось, и не признают лихие люди… А отдам челобитную, все едино не миновать погибели. Изничтожить бумагу да тем живот сохранить свой!…»— Он занес нож, чтобы распороть рукав, но тут же рука упала безжизненно, выронив нож. Страх за собственную жизнь сменился едким стыдом. «А те?… Дожидаются, поди, сермяжные, ответа доброго от посла своего!»
И, не замечая леденящего ветра, Савинка распахнул епанчу, высоко подняв голову, зашагал к заставе.
У вежи дозорных его остановил стрелец.
— Кто идет?
Савинка осенил себя широким крестом и почтительно сложил руки на груди.
— Шествую я из святых мест на Москву по обетованию родительскому.
Стрелец юркнул в вежу, прячась от налетевшей метелицы, и оттуда уже крикнул:
— Коль во имя Господа — шествуй.
На улице не было ни души. Точно занесенные снегом надгробия стояли низенькие, безмолвные избы. В мутном небе клубился тяжелый сумрак, неповоротливый, как туман на болоте. Жалко скрипели промороженные плетни.
С каждым мгновением Савинка трусил все боле и боле. Ему все отчетливее слышались чьи-то крадущиеся шаги. «По мою душу!»— думал он, едва сдерживаясь, чтобы не побежать. Со всех сторон наползала бурная мгла. Точно в страшном сне вдруг исчезли небо, земля, сереющие надгробия изб, и во всем мире остались только Корепин и тот, невидимый, нагоняющий его и несущий с собою погибель.
— Вот он! — обжигает кто-то затылок горячим, как железо на морозе, дыханием.
— Вот он! — откликается в сердце и сковывает движения…
Савинка знает, что еще не ушло время, что можно еще обмануть языка — нужно только свернуть неожиданно в первый переулок и запутать следы. Но, вместо того чтобы бежать, он решительно поворачивается навстречу врагу. Рука его мертво сжимает черенок ножа. Он напряженно всматривается в ночь, готовый к бою, пронзает ее набухшими ненавистью и отчаянием глазами. Скулит метелица во мгле, точно ведьмы в лесу, кружатся визгливые вихри снега… Откуда-то издалека, от Немецкой слободы, доносятся не то вопли, не то дикий безудержный хохот лешего… И никого вокруг, ни признака жизни. Снег и мгла.
— Это все тебе чудится, баба! — шепчет успокоенный бродяга, прячет за пояс нож и уверенней движется дальше. Ему холодно. Он натягивает на уши епанчу, дышит в ворот, чтобы немного согреть затканное инеем и льдом лицо, и все тяжелей, немощней перебирает слабеющими ногами. Он идет наугад, не разбирая дороги, ему все равно, куда прийти — лишь бы можно было поскорей приткнуть голову к теплой охапке соломы и хоть на мгновение заснуть.
Корепин щурится и сладко-сладко зевает. «На малый бы час!… Токмо бы очи закрыть да потянуться… Вот так!» — блаженно улыбается он и помимо своей воли ложится в сугроб.
И вот уже видится ему знакомая изба… Как славно потрескивает в печи сухой валежник! Дым мягко обволакивает подволоку, опускается к нему, окутывает теплым, пушистым пологом. «Коль сладостен, Господи, отдых в жилье человеческом! — благодарно думает он и устраивается поудобней. — Имат ли человек гораздые радости, опричь радости прибежища теплого?…» Лютый порыв ветра подхватывает снег и с бешеной злобой швыряет в лицо замерзающего. Савинка вскакивает, очумело смотрит по сторонам.
— Никак Москва-река блазнится! — кричит он полным голосом и чувствует, как часто-часто колотится сердце. Он обегает вокруг избы, не доверяя своему счастью: — А и не чаял дойти до избы сей, а вот же дошел!
На неуверенный стук в дверь никто не откликнулся.
Савинка подобрался к оконцу, окликнул Таню и спрятался за угол. Кто-то завозился у двери, просунул на улицу голосу.
