Он с омерзением сплюнул и перекрестился.
— Ходит ныне князь Никита Романович, муж царских кровей, в жупане ляцком! Сказывают люди — не токмо сам обасурманился князь, а и людишек обрядил по чину ляцких холопов. А за ним туда же потянул и постельничий… Перед всем миром соромятся.
Алексей растерянно встал с кресла и шагнул к окну. То, что он услышал от Львова, не поразило его, так как он сам потихоньку разрешил Никите и другим ближним рядиться в «еуропейские одежды» и перенимать от иноземцев многие их обычаи. Но ропот бояр, строго придерживавшихся старины, мешал ему открыто стать на сторону преобразователей. Он боялся порвать как с теми, так и с другими. Приходилось кривить душой, ссылаясь на нелюбовь свою к сварам и ни во что не вмешиваться.
— Да и Нащокин больно кичится навыченностью своею премудростям книжным, — не унимался Львов, — я-де володею премногими мудростями! У меня-де восемьдесят две латинских книжицы в терему!…
Алексей заломил руки.
— Токмо и ведаю, что печалованья ближних моих слушаю денно и нощно. А чем я прогневал Господа?
Князь ненадолго примолк, но не выдержал и начал:
— А мне, неученому, сдается, лучше изучать часослов, псалтырь, октоих, апостолов и Евангелие, любить простоту паче мудрости и тем грешную душу очистить от грехов и жизнь вечную получить.
Чтобы как-нибудь прекратить неприятный разговор, Алексей протяжно зевнул:
— Любы мне слова твои, Симеон. Коли б не умаялся я в сей день, сдается, слушал бы тебя безо краю.
Он с трудом разогнул спину и оперся локтем о подоконник
— Так измаялся, что, сдается, и молитвы не одюжу на сон грядущий.
Покряхтывая, он опустился на колени перед киотом.
У постели засуетились, взбивая пуховики, стряпчие и спальники. Под креслом, свернувшись калачиком, беспокойно ворочался и скрипел зубами всхрапывавший карлик.
Недолго покружив по московским улицам, Корепин выбрался за город и скрылся в лесу. Чем дальше уходил он от опушки, тем труднее было определять дорогу. Но он шел, не раздумывая, наугад, почти не передыхая, до самого Мурома.
Облюбовав заброшенную медвежью берлогу, Савинка решил поселиться в ней на зиму. Два дня без устали добывал он из-под сугробов сухие листья и хворост для нового жилья своего и, покончив с этим делом, принялся за устройство силков и капканов.
В лесу было спокойно, тихо. В начале, правда, пугало близкое соседство со зверьем и приходилось все время быть настороже, чтобы не попасть в зубы волкам. Тревожила еще и лесная нечисть… Но вскоре Савинка освоился и во всяком случае чувствовал себя на новом месте гораздо лучше, чем в заточении. С волками он мог вступить в любую минуту в единоборство или отгородиться от них на ночь весело и уютно потрескивающим костром, а против нечисти отлично помогали знакомые с детства, испытанные заклинания. Радовало и вселяло бодрость то, что на много верст кругом не было слышно самого страшного и коварного человеческого врага — человека. Там где-то, далеко-далеко, каждый шаг, каждая думка людишек были предусмотрены и предопределены царевыми окольничими, воеводами, боярами, помещиками и Бог весть еще кем, а здесь, в темной дубраве, нет ни дьяков, ни законов. Живи, как птица небесная, не печалясь о грудящем! Будет день — будет и пища, а воли никто не отнимает; горазда дубрава и все что живет в ней, беречь и любить свою волю превыше жизни.
На рассвете Савинка обходил силки и, доколотив дичину дубинкою, тут же свежевал ее, жадно вдыхая запах дымящегося мяса.
Утолив голод, он, не спеша, возвращался в берлогу и, зарывшись с головою в листву, предавался дремоте.
Лес то жалобно выл, точно оплакивал кого-то близкого, безнадежно потерянного, то вдруг содрогался от свиста, улюлюканья и дикого хохота — и тогда Савинка отчетливо видел плотно зажмуренными глазами, как отовсюду, дробя небо и землю, слеталась к берлоге нечистая сила справлять бесовские свои хороводы. В белых саванах, хмельные, разгульные и распутные, с визгом кружились по лесу ведьмы… Леший, разрывая копытами снег, подбирался все ближе и ближе к берлоге…
Спокойствие покидало Корепина. Он сжимал заледеневшими пальцами медный крест, когда-то давно подаренный Таней, и с ожесточением выкрикивал таинственные, непонятные ему самому, заклинания.
Так сменялись за днями дни. А когда, под первыми лучами вешнего солнца занедужила земля, Савинка недоуменно протер глаза и развел руками:
— Диво-дивное, право… И мигнуть не успел, а уж кончились северы!
Дождавшись, пока стает снег, он вырубил новую дубинку и, закинув на плечи торбу, тронулся в путь.
Был канун Николы Вешнего, когда он, усталый до крайности от долгой ходьбы, вышел наконец на опушку и увидел перед собой погост с каменной церковью посередине.
— А тут и вотчина наша, — ухмыльнулся бродяга и, заложив за спину руку, беспечно направился к погосту.
Спускался тихий безоблачный вечер. Улочки были пусты. Кое-где в отволоченных оконцах подслеповато мигали дымящиеся лучины. В стороне, за широким лугом, смутно маячили тени сторожей, дозоривших у господарской усадьбы.
Корепин наугад постучался в первую попавшуюся избенку. Какой-то парень приоткрыл было дверь, но тотчас же снова захлопнул ее.
— Самим в пору нам христарадничать. Бог подаст, не взыщи.
Бродяга в раздумье остановился, оглядел устало покривившиеся избенки и повернул к лесу.
— Куда же ты, эй! — зло крикнул вдогонку ему парень. — Нищий, а тож с норовом.
Ухватив Савинку за руку, он потянул его в избу. Корепин с улыбкой ответил:
— Зачванишься, коли тебя порогом да Богом добрые люди потчуют.
Едва Савинка очутился в избе, его обдало таким удушливым запахом пота, бараньих шкур, гари и затхлости, что он вынужден был приоткрыть дверь.
Парень надменно оглядел гостя.
— Аль не по норову дух избяной князь-боярину?
Савинка захлопнул дверь и решительно пошел к лавке.
— Отвык я от избяного духу. А ежели княжью повадку узрел во мне, твоя оплошка. Не горазд, должно, ты людишек по нутру признавать.
Он перекрестился, снял торбу и присел на край лавки.
— Одначе густо у вас.
Парень не понял.
— Густо, сказываю, у вас, — повторил с добродушной улыбкой Корепин и ткнул пальцем в угол, где на ворохе сена лежали старик со старухой, пятеро детей и девушка.
Дети тесно прижались друг к другу и с любопытством уставились на гостя.
— Аль признали? — потянулся к ним Савинка, но, заметив, что дети испугались его, снова уселся на свое место.
Парень разостлал у порога тулуп, придвинул к изголовью полено и собрался лечь.
— Ложись и ты, — сказал он, — чать, умаялся с пути-дороги.
Не слушая его, Корепин порылся в торбе и многозначительно подмигнул ребятишкам.
— Полежать-полежим, а допреж того попотчуемся ушканом да иной прочей дичинкою.
Дети сразу посмелели, подползли к ногам гостя.
— Сам добыл? — спросила девушка, — а либо на пиру пожаловал кто?
Савинка тряхнул головой и чванно подбоченился.
— Сам ли? Да нешто слыхано слухом, чтобы господари сами себе прокорм добывали?… Аль мала лесная вотчина наша?
Девушка расхохоталась:
— Горазд же ты на ветер лаять!
Парень остановил ее.
— Замест смеху попотчевала бы лутше гостя похлебкой.
Старуха приподняла голову и погрозилась сыну:
— Нынче отхлебаешься, утресь чем кормиться будешь? Не дам похлебки.
— А мы и без нее попируем, — сказал Корепин, вываливая из торбы на стол изжаренную на костре дичину.
Жадно раздув ноздри, старуха подошла к столу. За ней заковылял старик.
— Нешто и мне говядинкою попотчеваться? — заискивающе произнес он и, не дожидаясь приглашения, вонзил зубы в заячий окорок.
Поутру Савинка отправился на княжий двор. На лугу, у ворот усадьбы, уже давно толпились холопы, дожидавшиеся выезда князя в церковь.
Корепин присел за бугорком и задумчиво склонил голову. Решение идти в кабалу, принятое накануне почти с легким сердцем, показалось ненужной и нелепой затеей. Вспомнилась Москва, товарищи, Таня, старик Григорий — и вдруг с неудержимою силою потянуло к своим. «Взобраться бы с Танею на звонницу, обнять бы ласковую ее, да думкою уйти далече-далече», — мечтательно вздохнул он и спрятал лицо в ладони.
Точно выстрел, раздался неожиданно сухой треск бича. Из усадьбы, на белом аргамаке, окруженный холопами, выехал князь. Корепин вскочил и невольно залюбовался господарем. «Пригож окаянный, что твой Егорий Храбрый!» — подумал он и вскрикнул вдруг от режущей боли в спине.
— Ниц!
Прыгнув к обидчику — спекулатарю[28], Савинка ловким ударом ноги сшиб его наземь.
Взвизгнули батоги. Бродяга пытался броситься наутек, но его окружили холопы.
— Ниц, — ревел оправившийся спекулатарь, — князь жалует.
Поняв, что ему не справиться с противниками, Савинка покорно опустился на колени.
