Андрею оставался один путь — принять условия банды, но он знал, что свои гарантии Соломатин никогда не выполнит и при любых обстоятельствах напоследок разорит Есаульск. Березин уже не чаял, когда же наконец установится власть Сибирского правительства и в городе появятся хоть какие-нибудь войска. Но колчаковская администрация не особенно-то спешила в глубинку, чувствуя неуверенность, еще боялась далеко отрываться от железной дороги.
После ультиматума караулы из гимназистов не снимались даже днем. Весь отряд находился в «штабе» — в доме вырезанной бандитами семьи скорняка. Наготове стояли запряженные сани, неразнузданные кони жевали сено: Соломатин мог появиться близ города с любой стороны, а то и сразу с нескольких. Полагали, что банда пойдет все-таки ночью; и ночи этой ждали, как страшного суда. Жители еще засветло позакрывались в домах, и над городом нависла тишина.
В тот же день в «штаб» пришел купец Белояров. Родом он был из Березина — один из тех, кому удалось выбиться в люди и кто начал свое дело. Белояров поклонился Андрею в пояс, однако сказал сдержанно, с достоинством:
— Купечество меня послало. К тебе, Андрей Николаевич, обращаемся: ты уж не пусти Соломатина, не дай нас загубить. Мои родители с твоими родителями всегда в дружбе жили, а отца твоего, покойного Николая Ивановича, я уважал и любил.
Они и в самом деле дружили: возможно, Белояров любил отца, но последнее заявление покоробило Андрея.
— Что ж так любил, если сам жив, а отца моего нет?
Белояров, кряжистый, краснощекий мужчина, опустил голову. Взлохмаченная его борода покрыла широкую грудь.
— Так уж вышло, Андрей Николаевич. Всех тем часом грабили, и заступиться некому было. Слава ему небесная… А мы между собой так и сговорились: ежели ты Соломатина в город не пустишь, каждому твоему человеку по десяти рублей золотом единовременно и по пяти — как власть установится.
— Откуда же у вас золото, если город бандиты грабили? — не сдержался Андрей.
— Дак сберегли. Умные люди надоумили еще до переворота денежки наличными взять да держать, — поделился секретом Белояров. — А ежели кого, не дай бог, убьет, то семье дадим по сто рублей. Ранит — дак по пятидесяти… Ну, а уж тебе, Андрей Николаевич, договорено пятьсот. Задаток велено нынче же дать, двести рублей.
Андрей усмехнулся, покрутил головой:
— Вы что же, нанимаете меня? Вроде в работники берете?
— Не обижайся, Андрей Николаевич, — потупившись, сказал купец. — У меня сомнение было, когда к тебе писали… Думаю, если ты в батюшку родимого, дак не возьмешь. И дед бы твой, Иван Алексеевич, не взял. Да мы беду-то твою знаем, порушили ваше имение. Власть установится — пригодятся денежки. Дом подымать, хозяйство. Не брезгуй, возьми уж, от чистого сердца даем на такое дело, — он положил на стол кожаный мешочек.
— Все-таки нанимаете меня?
— Раз так желаешь — нанимаем, — согласился купец. — Ты же наше добро бережешь. Соломатин‑то из-за нас в город рвется, чует, сволочь, поживу. Голытьба ему что? Он голытьбу не грабит.
— Так, значит, я вас обороняю? — спросил Андрей.
— Кого же еще? Знамо, нас. Потому и заплатить хотим. Поглядели — дело идет у тебя. А ежели ты деньги получишь, еще постараешься.
— А знаешь ли ты, что я не военный человек? — возмутился Андрей. — Я учитель гимназии. Но мне не дают! Не дают заниматься своим делом! Я хочу учить детей, а не воевать! И денег мне за войну не надо! Не хочу я такого заработка! Ты меня лучше учителем найми! Гувернером! Я твоих детей учить буду и сам жалованья попрошу! Сам! — Он схватил кошель и бросил Белоярову. — Такие деньги мне не нужны! И убирайся отсюда!
Белояров побагровел, взбугрилась шея, набрякли на руках синие вены.
— Вон ты как!.. Ладно, Андрей Николаевич, значит, побрезговал нашими деньгами? Ладно… Только учителем бы я тебя не нанял! Чтоб ты моих ребятишек учил? Да ни в жизнь! На себя-то глянь. Тебе ведь человека убить — раз плюнуть! В зеркало поглядись! Злодей злодеем, не зря рожу-то завязал!
Андрей выхватил револьвер, наставил его на Белоярова:
— Раз плюнуть, говоришь? На, смотри!
— Белояров не напугался, махнул рукой, однако попятился.
— Вот, поглядите на него. Ребятишек учить собрался, учитель…
Когда за купцом закрылась дверь, Андрей несколько минут лежал на кровати, закусив уголок подушки. Первой мыслью было бросить все и уйти из города, хотя бы к себе в Березино, в пустой разоренный дом, и сидеть там, ни во что не вмешиваясь.
«Я ведь никого не люблю! — подумал он, и мысль эта пронеслась в мозгу, как озарение. — Вот почему так все складывается: я никого не люблю!..»
Он огляделся, словно кто-то мог подслушать его мысли. Конечно! Нет любви! Есть сожаление, жалость, желание помочь людям, есть презрение к страху, есть, наконец, ненависть, как была только что к купцу Белоярову. Все есть, кроме любви. Почему не болит сердце, почему не бунтует душа за сестру? Сознание вины есть, но сознание того, что Олю расстреляли, уже стало привычным, и привычной становится вина. А отец?! А судьба матери?! Да ведь от любви к ним он должен был все Березино на голову поставить! С каждого спросить!
«Но это же опять не от любви, — подумал он, — а все от той же мести, от ненависти… Что же такое любовь? Наверное, и меня не любят…»
Утром Андрей выслал разведку на паре рысаков из бывшей отцовской конюшни. Разведчики объехали все близлежащие деревни и, вернувшись к обеду, сообщили, что объединенную банду Соломатина видели в лесу, недалеко от Красноярского тракта, верстах в десяти от города. И, судя по следам, она не выходила на тракт, а скрывается где-то в избушках на кедровых промыслах. Установленный Соломатиным срок нападения на город прошел этой ночью, значит, бандиты что-то выгадывали либо хитрили, усыпляя бдительность. Все-таки Соломатин не был военным человеком, умел действовать лишь воровскими налетами и опасался открытого, фронтального боя. Да и «архаровцы» его никогда бы не пошли на отрытые у дорог окопы; каждый из них хотел не просто быть живым, а еще и состоятельным. В первые дни защиты города, после двух-трех залпов самооборонщиков из засад, банды попросту разбегались без единого выстрела либо палили кто куда.
Вдохновленные спокойной ночью, самооборонщики не расходились по домам. В «штабе» спали, варили пищу, чистили оружие, и скоро Андрей уловил в доме скорняка уже полузабытый казарменный дух. У ворот почти весь день колготились люди, и порой можно было услышать веселый смех. Только есаульские купцы отчего-то примолкли, нигде не показывались и не посылали приказчиков с продуктами, как было раньше.
С вечера Андрей перекрыл Красноярский тракт и выслал вперед караульных. Самооборонщики засели в окопы, завернувшись в тулупы и собачьи дохи, тихонько балагурили, ели вареные яйца, соленые огурцы, хлебали из бутылок согретое на груди молоко. Все это навевало Андрею странные, тоскливо-щемящие мысли. Казалось, в мире произошло какое-то непоправимое недоразумение, и теперь вся жизнь, внешне оставаясь неизменной, сдвинулась внутренне со своего места и качается, как хромоногий стол, за которым сидят люди. И посуда, что стоит на этом столе, тоже качается, а все, что в ней, — плещется от малейшего движения, проливается на скатерть, на одежду; сладкое смешивается с горьким, суп с киселем, смех со слезами. Да разве думал Андрей, надевая офицерские погоны, что придется ему командовать таким войском у порога родного дома? Война не походила на войну, солдаты — на солдат, командиры — на командиров. Но ведь в этом что-то было! Где-то здесь пряталась истина, причем глубокая и многоликая. И ее невозможно было рассмотреть сразу, объять единым взором, как невозможно увидеть, что скрыто внутри деревянной матрешки, не разъединив каждую. Каждую!
Думалось в этот тихий, одиннадцатый по счету вечер обороны города очень хорошо, мысли текли свободно, может, оттого, что тишина в тот час была спокойная и, по всем признакам, ничем не грозила.
Но в половине девятого на тракте появилась одинокая мальчишеская фигурка в гимназической шинели (гимназисты, подражая Андрею, щеголяли в шинелях и фуражках). Караульный летел, не касаясь земли. Самооборонщики позатыкали бутылки, попрятали за пазухи и, вытянув шеи, глядели через бруствер. Кто-то уже выставлял винтовку с примкнутым штыком.
— Идут! — выдохнул караульный. — В деревне остановились. Лошадей поят.
— Тулупы снять! — приказал Андрей. — Приготовиться!
Самооборонщики вдруг стали послушными и исполнительными, словно хорошо обученные строевики. Они разом посбрасывали тулупы, и многие, комубруствер был высоковат, догадливо подложили их под ноги. Андрей перебежал на другую сторону тракта, но и там все было в порядке. Прикрытые кустиками и сухой травой, окопы щетинились черными стволами на белом снегу. Андрей в который уже раз пожалел, что нет пулемета. Его бы поставить сейчас в стороне от тракта и, когда самооборонщики дадут три-четыре залпа по бандитам, ударить им во фланг. И победа обеспечена!
