Кидонский дворец был жилищем Иолы уже двадцать лет, придворную отлично знали все, и заподозрить, будто очаровательная аристократка возьмет и не вернется в сделавшиеся родными стены — да еще и уйдет, по сути, с пустыми руками, сумел бы разве лишь ясновидящий.
Таковых меж охранников не замечалось.
— Ладно, вели разбудить нубийцев, — обратился старший к младшему. — Скажи, пускай приготовят паланкин попросторнее. Мастера, — он засмеялся, — наверняка придется нести! Понятия не имею, какой от него может быть прок до завтрашнего полудня... Впрочем, госпоже виднее... — Страж весело прищурился.
Иола старательно изобразила гримаску легкой ревности; еле заметно свела брови, поджала губы.
Воин улыбнулся:
— Не огорчайся, мастер тебя любит!
Немного помедлив для вящей убедительности, женщина вернула своему лицу первоначальное, безмятежное выражение и упругой походкой прошествовала сквозь любезно распахнувшуюся дверь.
Носильщики уже поджидали, стоя по сторонам широкого, крытого двумя слоями льняной ткани паланкина. Иола обернулась, любезно кивнула охране, забралась внутрь.
Мускулистые руки легко и привычно подняли паланкин, восемь крепких ног слаженно устремились вниз по широкой улице, уводившей к городскому центру.
Было около четырех часов.
Начинало светать.
* * *
— ...А почем я знаю? — огрызнулся афинский капитан, до конца выслушав ошеломляющее дозволение поднять парус и покинуть гавань, правя путь к родному побережью безо всякой помехи. — Вдруг это всего лишь очередное коварство критян?
— Много ли проку строить козни людям, которые и без того находятся в полной нашей власти? — спросил Эсон.
У морехода в последнюю минуту хватило сообразительности отплыть вместе с гонцом Арсинои.
Точнее, с человеком, искренне полагавшим себя таковым...
— Понятия не имею, — отпарировал грек. — Возьмете, да обвините нас в нарушении клятвы, предадите Афины огню и мечу, сравняете с землей, разграбите дотла! И заявите, будто всему причиной наша собственная нечестность.
— Разве не мог лавагет Идоменей учинить всего, тобою перечисленного, когда приплыл в Аттику во главе могучего флота? — спокойно возразил Эсон. — Велика ли корысть учинять второй набег, если город уже лежал, прости за откровенность, у наших ног? Не отпирайся, я участвовал в этом походе. И все видал Своими глазами.
Эллин пробурчал нечто нечленораздельное, но по-видимому, согласился со справедливостью сказанного.
— Только не разумею, — протянул он, — отчего столь внезапно поменялись намерения государя?
Эсон пожал плечами:
— Думаю, вмешалась государыня. И вмешалась не на шутку. Здесь, на Крите, царица наделена куда большей и внушительной властью, нежели царь. Лавагет, на ухо тебе сообщу, всецело распоряжается морскими делами, однако Не более. Поскольку же судьба пленников окончательно решалась на берегу, слово Арсинои, видимо перевесило.
Помолчав несколько мгновений, афинянин тихо произнес:
— А придворная дама? Кто она? Что позабыла на бедной греческой ладье? Ведь объявят, будто мы умыкнули вашу подданную!
— О даме ведаю не более твоего, — сказал Эсон. — Однако, следует полагать, она сама растолкует цель своего плавания. Или нет — сообразно замыслу царицы.
Грек опять поежился.
— Послушай, — обратился к нему начинавший терять терпение Эсон, — я убедил тебя, что строить козни граду и народу афинскому бессмысленно? Мы и без этого крепко-накрепко держали вашу глотку лишь недавно.
— Да, — пробурчал грек.
— А чем рискуешь ты сам, или несчастные, доставленные на убой по робости да угодливости ареопага? Чем, отвечай!
Капитан замялся.
— Ну, мне-то, во всяком случае, дозволили бы отправиться восвояси...
— Не уверен, — процедил Эсон, понявший, на какой струне следовало играть. — В этом-то я отнюдь не уверен, дружище. Да и царица, видимо, не была уверена... Иначе не приказала бы отпустить невольных гостей подобру-поздорову и освободить город от постыдной и жестокой дани!
Грек только веками хлопнул.
Экипаж, гребцы и четырнадцать прекраснейших отроков и отроковиц из обитавших в пределах афинских стен, вовсю напрягали слух, внимая странной беседе.
В особенности, юноши и девушки, трепетавшие в ожидании страшной, неминучей погибели, и внезапно получившие крепкую надежду на избавление. Нет, не надежду — самую настоящую уверенность!
Ибо, в отличие от не обладавшего ни храбростью, ни сообразительностью капитана, сразу поверили Эсоновым словам.
— Я все же хотел бы услышать это распоряжение от самой государыни Арсинои, — брякнул колебавшийся и робевший корабельщик.
* * *
Стараясь дышать поглубже и хоть как-то угомонить готовое выскочить из грудной клетки сердце, Эпей отступил по коридору, прислонился к массивной кедровой колонне, подобно всем прочим, расширявшейся кверху, дрожащими руками вытащил и взял наизготовку два метательных кинжала.
«Не попаду, — подумал он с тоской. — Больно уж запыхался...»
Тяжкий, бухающий топот неотвратимо приближался.
Эллин помотал головой, старательно выпрямился, попробовал хоть немного успокоиться.
Прищурился.
Быстро сунул оба клинка за наскоро изготовленный у входа в катакомбы ремень, достал еще два, отправил туда же — остриями кверху. Последней парой вооружился и...
И внезапно увидел возникшую в боковом проходе, торопившуюся женщину.
Облаченная в короткую полупрозрачную эксомиду (Лаодику похитили, разумеется, полностью обнаженной и, сколь ни тошно было мелосской царевне принимать что-либо от ненавистных людей, довелось облачиться в соответствии с игривой модой, принятой меж обитательниц Кидонского дворца), растрепанная, она стискивала в руке светлый узкий нож.
Глаза — горящие, не сулившие встречному ничего доброго — уставились прямо в расширившиеся зрачки Эпея.
— Беги! — хрипло выкрикнул мастер, с трудом заставляя пересохший рот повиноваться и произносить более-менее внятные звуки: — Беги! Прочь отсюда, скорее!
Лаодика недоуменно остановилась.
Эта странная, несуразная фигура, облеченная чуть ли не шутовским нарядом, была непохожа на уверенных в себе, величественно разгуливающих стражников. А придворных мужского пола, не считая лекаря по имени Аминтор, в гинекее не водилось.
Задыхающийся, затравленный человек явно изготовился к обороне.
От кого?
Тут Лаодика различила, наконец, тяжкую поступь неведомого преследователя, раздававшуюся уже рядом, за углом.
«Стражник, — непроизвольно подумала беглянка. — Вот и отлично...»
— Беги! — опять выкрикнул Эпей и повернул голову в сторону, дабы отразить безрассудно извлеченную из Кидонских подземелий тварь.
Лаодика непроизвольно глянула туда же и пронзительно вскрикнув, замерла, не в силах тронуться с места.
Андротавр явился обоим во всей дикой, несокрушимой, первобытной мощи.
Во всей тошнотворности противоестественного облика.
Во всем разгаре кровожадного бешенства.
* * *
— Слушай, ты! — объявил вконец потерявший терпение критянин. — Если не будет поступлено в полном и неукоснительном соответствии приказу государыни, я велю воинам взойти на борт, взять тебя под стражу, и выведу ладью из гавани сам! Следом за нами двинется пентеконтера! Доставлю на траверз Мелоса, а дальше катись дельфином крутобоким! Паршивый трус...
Афинский моряк явно поверил обещанию Эсона, ибо немедленно прекратил упрямиться, велел приготовить галеру к отплытию и только попросил пресной воды и пищи на обратный путь.
— Уже сделано, — улыбнулся Эсон. — Моя лодка велика, вместительна. Припасы находятся здесь, рядом, — нужно только поднять их и устроить получше, покуда еще остается время...
— Гей, пошевеливайся, акульи дети, — гаркнул приободрившийся корабельщик, и на палубе возникло проворное движение. Засмоленные бочки передавали, крякая, с рук на руки, сноровисто катили, устраивали понадежнее.
Вздымали прочные, туго набитые мешки с провизией.
Принимали пузатые винные амфоры.
Эсоновы трюмы были весьма обширны, а столь незначительный ущерб, нанесенный запасам огромной пентеконтеры, мог быть легко и просто пополнен еще до наступления вечера.
— Капитан, — потрогал Эсона за руку высокий, отлично сложенный, черноволосый юноша.
— Да? — ответил критянин.
— Четырнадцать заложников — или жертв несостоявшихся, — печально улыбнулся молодой грек, — молят сопроводить ладью до острова Мелос, как ты предложил сам. Пожалуйста, капитан...
— С какой стати? — недоумевающе осведомился Эсон.
— Мы ни на йоту не доверяем этому человеку. Он славится в Афинах как личность весьма темная и подозрительная. Трусость и глупость его ты видел. Жестокость и подлость его не уступают ни той, ни другой.
Эсон сощурился и навострил слух.
