Отдав якорь в потайной бухте, экипаж и гребцы, как правило, подчистую уничтожали сохранившиеся припасы, зная, что получат свежие из дворцовых закромов, — а там, в гроте, на далеком скалистом острове, найдутся и еще кой-какие снедь и питье.
В итоге, на миопароне в решающую минуту не было ни капли, ни крошки. Расенна уже предусмотрительно заставил всех приложиться к уцелевшим остаткам пресной воды, утолить похмельную жажду, а на большее рассчитывать не приходилось.
Как почувствуют себя люди через часок-другой, архипират старался не размышлять.
«Лишь бы островка достичь в целости! Подкрепимся на славу... А до той поры страх отлично восстановит силы! Поймут, что удирать надобно во весь опор — откуда и резвость возьмется...»
— Раз... Два... Три... Носовые сушить, кормовыми грести! Слева табань, справа загребай!
Острый форштевень ладьи, оснащенный на славу откованным и закаленным тараном, обратился к востоку.
— Так держать. Раз... Два... Три...
Счет зазвучал чуть быстрее.
Ибо над морскою гладью должно было вот-вот показаться встающее солнце.
Следовало прибавить ходу.
* * *
— Остановитесь и подождите здесь, — велела нубийцам Иола, просовывая голову сквозь подрагивавшую в такт размеренной поступи занавеску паланкина.
Слуги опустили широкие носилки наземь, с удовольствием расслабили натруженные руки, выпрямились.
От портовой таверны их отделял один квартал. В стремительно светлевшем небе гасли последние звезды.
Улицы почти пустовали, только трудились поднявшиеся спозаранку метельщики, да одинокие случайные торговцы торопились на рыночную площадь, чтобы занять лучшие места, опередив любящих поспать собратьев.
Иола грациозно выбралась из паланкина, улыбнулась, кивнула носильщикам и быстро, но без лишней спешки двинулась вперед, обогнула угол.
Миновала три-четыре дома, сложенных из пористого песчаника, поравнялась с любимым кабачком Эпея, скосила взор.
Беспокойство и боязнь за мастера охватили женщину с новой силой. Иола страшилась неудачи, опасалась, что изначальный замысел, как обычно водится, примет направление нежданное и ,грозное.
«Если сорвется — конец... Рефий пощады не даст. Разве только, царица вступится... Навряд ли, ох, навряд ли!»
Эпей клятвенно заверил Иолу в безошибочности задуманного, однако вполне успокоить любящее сердце было, разумеется, невозможно. К тому же, шестое чувство нашептывало критянке, что умельцу грозит неведомая беда.
«И крыло это... Ладно, если полетит как следует, а если?..»
Стремясь не расплакаться от нарастающей тревоги, придворная — теперь уже почти бывшая — ускорила шаг. Таверна осталась позади. По сторонам тянулись дощатые сараи, амбары, склады; потом неожиданно открылась полоса набережной с перпендикулярно выступающими там и сям зубцами причалов. Перед Иолой простерлась обширная Кидонская гавань, усеянная большими и малыми кораблями, военными и торговыми.
Левее, локтях в ста пятидесяти, прильнула к суше довольно крупная лодка.
Иола прямиком направилась туда, ибо иных мелких судов подле береговой кромки не замечалось. Правда, кое-где высились пузатые грузовые суда — то ли египетские, то ли финикийские, — в подобных вещах Иола почти не разбиралась, — однако мастер определенно и недвусмысленно сказал: «лодка»...
Восседавший на передней скамье моряк внимательно поглядел на приближающуюся женщину и поднялся с места.
— Полагаю, госпожа, — вежливо обратился он к Иоле, — именно тебя мы и поджидаем?
— Возможно, — ответила критянка.
— Благоволи назвать имя, служащее пропуском...
— Эпей, — произнесла Иола и ощутила, как безудержно подступает к горлу теплый комок, а лица гребцов ни с того ни с сего начинают расплываться.
— Верно, — согласился моряк. — Разреши, я помогу взойти на борт.
Он протянул Иоле крепкую, намозоленную руку, и мгновение спустя женщину пристроили на возвышении близ носовой части.
— Отваливай! — скомандовал старший. — Поживее, как велено!
Лодку мгновенно оттолкнули от пристани, развернули к берегу кормой. Весла заработали в бешеном темпе. Зашипела и забулькала рассекаемая вода, колеблющаяся полоса возникла и потянулась позади.
«Вот и все», — подумала Иола.
И внезапно почувствовала невыразимое облегчение.
Точно сдавливавшие сердце холодные пальцы ослабли, разжались, пропали. С уверенностью, которой и сама объяснить не сумела бы, Иола поняла: Эпей действительно был в немалой опасности, но теперь она исчезла.
«Все будет хорошо, родной мой», — подумала Иола и уже не сумела сдержать хлынувших слез.
Она заплакала от пережитого напряжения, от любви, от радости.
Она, пожалуй, удивила бы, а то и, чего доброго, немного насторожила гребцов, не раздайся позади удивленный выкрик:
— Эй, что это? Глядите!
Все головы дружно повернулись к закричавшему, а затем обратились в сторону, куда устремлялся ошеломленный взор кричавшего.
— Что это?
Вдали, над необъятными плоскими кровлями расположенного на возвышенности Кидонского дворца, возносились густые, тяжелые клубы угольно-черного дыма.
* * *
Шипевший и шуршавший по пеньковому шнуру огонек полз во дворцовых гипокаустах не слишком быстро и не чересчур медленно, покрывая за одно мгновение примерно полпяди. Иногда чуть больше, иногда немного меньше.
Клепсидра в замкнутой мастерской равнодушно звякала, считая пролетавшие миги с полным и совершенным беспристрастием. Уровень воды уже понизился на добрый палец, а язычок пламени все еще двигался к далекой своей цели.
Но добрался до нее исправно и в срок.
Четыре амфоры, доверху наполненные горючей смесью, — пресловутым «греческим огнем», — взорвались почти одновременно. Первая, загоревшись и расколовшись на куски, тотчас подожгла остальные, и в обе стороны четырехугольной каменной трубы со свистом и ревом рванулись потоки испепеляющего жара.
Древняя кладка разлетелась, не выдержав напора ударивших во все стороны тугих огненных языков. Гранитные плиты, выстилавшие «комнату с обрубленными ушами», взметнулись, ударили в потолок, рассыпались, обрушились.
Чертог, в котором долгие столетия обсуждались важнейшие тайны — государственные и личные, священные и нечестивые, достойные и постыдные — обратился огненной печью.
Померкли, обуглились, исчезли стенные росписи.
Одновременно дала несколько трещин прочная, трехслойная кровля. Хрустнула, осела, провалилась.
Пламя рванулось наружу, клокоча и вихрясь, точно заповедный покой разом превратился в небольшое вулканическое жерло.
Раздались панические вопли редких стражников, расхаживавших по неоглядной крыше.
Назначение выступов, повторявших внутреннее расположение стен и весьма озадачивавших Эпея, было, по-видимому, противопожарным (как выразились бы наши современники), но эти древние брандмауэры отнюдь не рассчитывались на огонь подобной температуры и мощи.
Пожар начинал понемногу распространяться.
Обитателям дворца оставалось мирно почивать еще минуту-другую, не более.
Тем из них, разумеется, кто вообще задал себе труд уснуть в эту достопамятную ночь.
Или, уже утомленный любовными забавами, задремал на рассвете.
* * *
— Не бойся, Эпей!
Голос прозвучал знакомо, но скашивать глаза в сторону было некогда. Человекобык еле заметно сгорбился, напрягся и, трубно ревя, приготовился ринуться на мастера.
Брошенный кинжал поразил андротавра прямо в кончик носа.
Чудовище дернулось, отпрянуло, и рев немедленно сменился исступленным воплем боли, звучавшим как нечто промежуточное меж небывало громким поросячьим визгом и ржанием перепуганной лошади.
— Молодец! — долетел до Эпея одобрительный возглас, — отлично!
Позабыв, казалось, обо всех и всем, продолжая дико и непрерывно вопить, человекобык завертелся волчком, сделал несколько неуверенных, заплетающихся шагов, повалился на пол.
Где и остался лежать, вздрагивая и так жалобно стеная, что Эпею даже сделалось жаль его. Но время для сострадания выглядело весьма неподходящим. Грек ухватил следующее лезвие и вознес для броска.
— Остановись! — приказал властный голос.
Эпей повернул голову.
— Менкаура!
Египетский писец выступил навстречу мастеру — высокий, прямой, уверенный. В правой руке Менкаура, облаченный, как обычно, только в набедренную повязку-фартук, сжимал рукоять боевого лабриса.
— Я боялся не успеть, — проговорил он с еле заметной улыбкой, — думал, придется вмешиваться... Но ты и сам управился на славу... Случайно, или преднамеренно?
— Что? — не понял Эпей.
— Метнул клинок наобум, или уведал от Иолы, куда следует целиться?
— Я никогда не бросаю наобум, — пропыхтел бледный, как полотно, Эпей.
Теперь, когда наиболее тяжкое испытание осталось позади, мастер начал испытывать запоздалый прилив острого, изнуряющего страха. Колени умельца противно дрожали, челюсть прыгала, слова звучали отрывисто и не совсем внятно.
