А в соседней комнате глупая нянька Тэкля будила Наталку. Не могла подождать, пока уедут.
— Вставай, встань, ласочка. Уснула, не помолившись… Нельзя спать без молитвы.
Наталка бормотала что-то и отталкивала руки старухи. Господи, ну зачем это. Вот глупая нянька. Для молитвы будит ребенка. Ничего не скажешь, резон.
— Нужно «ати»[97] боженьке сказать… А не то волчок за бочок ухватит.
А что б тебя… Такая уж нужда одолела.
— Да я не хочу-у-у, — хныкала Наталка. — Я… спать.
— Читай-читай.
Майка прислушалась. Сонный голосок читал в соседней комнате:
Среди ужасного тумана
Скиталась дева по скалам.
Кляня жестокого тирана,
Хотела жизнь предать волнам.
— Так-так, — хвалила ее Тэкля.
И опять шелестел сонный голосок:
Теперь куда я покажуся,
Родные прочь меня бегут.
Нет, лучше в море погружуся,
Пускай оно меня пожрет.
Майка прыснула.
— Все, — со вздохом сказала Наталка.
И вдруг добрая жалость охватила Майкино сердце. Она быстро прошла в комнату сестры. Наталка, заспанная и розовая от сна, умащивалась в кроватке.
Девушка, ощущая какую-то очень непонятную, совсем не сестринскую жалость к Наталке, подошла к ней и взяла на руки, нисколько не заботясь, что изомнет платье. Наталка раскрыла черные глаза, обхватила Майку за шею горячими, тоненькими ручками.
— Майка, — сказала за спиной пани Эвелина. — Сейчас же положи. Изомнешь платье.
Наталка прижалась сильнее, словно ища спасения. У Майки сжалось сердце:
— Мамуленька, возьми Наталку, возьми Стася… Загорские обижаются, когда не берем.
Темно-голубые глаза пани Эвелины смотрели на сестер. Потом улыбка тронула ее губы:
— Н-ну…
— Едем, едем, Наталочка, едем… — И Майка запрыгала вокруг матери.
…Выехали все вместе в дедовской огромной карете, которую держали специально для таких случаев.
Майка чувствовала себя чудесно. Сердце сжималось от ожидания. Чего она ждала, она не знала и сама. Скорее всего — беспричинного, молодого, такого большого, что сердце останавливается, счастья.
С Алесем они мало виделись все эти годы. Она была в институте — он в гимназии. А летом, когда он жил в Загорщине, отец возил ее то на воды, то в гости к теткам. За годы невольно выросла какая-то непонятная отчужденность. Чужим и почему-то моложе ее казался ей соседский сын, которому она когда-то подарила свой железный медальон.
И все же она ждала.
У нее был такой счастливый вид, что Ярош Раубич наклонился к ней. Глаза без райка виновато улыбнулись.
— Что с тобой, дочушка?
— Ничего, — смущенно сказала она. — Мне кажется, должно что-то случиться.
— У тебя всегда непременно что-то должно случиться, — сказал солидно Франс.
А пан Раубич смотрел на детей и думал, что Франс взрослый хлопец, да и Майка уже почти взрослая паненка… Он думал и со страдальческой улыбкой, как каторжник свою цепь, вертел железный браслет с трилистником, всадником и шиповником на кургане.
…Итальянские аркады белого дворца, перечеркнутые черными факелами тополей, открылись в конце аллеи. Полыхали огромные окна. По кругу медленно подъезжали к террасе кареты и брички. Плыла по ступенькам вверх пестрая толпа.
Майка вышла из кареты и, рядом с Франсом, двинулась навстречу музыке, свету, благоухающему теплу. Музыка пела что-то весеннее, такое мягкое и страстное, что слезы просились на глаза.
На верхней ступеньке стоял Вежа с паном Юрием и пани Антонидой.
— Раубич, — тихо сказал он, — радость, радость мне… А ты слышал, что царек сказал на приеме московских предводителей дворянства?
Поднял палец:
— «Существующий порядок владения душами не может остаться неизменным…» О! Как думаешь, радость?
Широковатое лицо Раубича заиграло жесткими мускулами. Тень легла под глазами.
— Если б это от чистого сердца, радость была бы. А так это, по-моему, что-то вроде предложения Браниборского. Говорит о радости, а у самого челюсти, как у голавля, жадные, двигаются.
— И я думаю, — иронично улыбнулся дед. — В либерализм играет. Как его дядька. Ну, и окончит тоже… соответственно… Игры все…
Узкая, до смешного маленькая ручка пани Антониды тронула Вежу за локоть:
— Отец, здесь дети.
Дед замолчал. Потом взглянул на сноху и добродушно улыбнулся. Он стал заметно мягче относиться к ней — был благодарен за внука.
— Пани Эвелина, — улыбнулся пан Юрий, — радость беспредельная, что приехали… Франс, да вы важный, как магистр масонов… А Стах… Нет, смотрите вы, каков наш Стах… А ты, Наталочка, все молодеешь. Что же с тобой дальше будет, олененочек?
Смеялись его белоснежные зубы.
— И Майка, — неожиданно серьезно сказал он. — Вы сегодня удивительны, Майка… Алесь сейчас придет. Он ушел размещать хлопцев.
Вежа смотрел на Майку.
— Ты? — спросил он. — Сколько же это?
— Шестнадцать, — сказала пани Эвелина.
— Та-ак. Пожалуй, теперь уже тебя не назовешь чертиком…
— Что удивительного? — сказал Раубич. — Окончила институт.
Детей отвели в их зал, в тот самый, где когда-то они разбили вазу. Майка вспомнила: черепок с хвостом синей рыбки до сих пор лежит в шкатулочке.
В зале слуги скребли восковые свечи. «Стружки» сыпались на дубовые кирпичи пола. Дети потом, танцуя, разнесут все ногами. Будет лучше, чем специально натереть.
Майке сразу подумалось: «А нам теперь сюда, в эту комнату, уже нельзя. Мы теперь взрослые».
На миг пришло сожаление. А потом снова вернулась радость.
Она вступала в зал с прежним чувством. Видела, как от двери на нее смотрят глаза пана Юрия и пани Антониды. Смотрят с каким-то настороженным ожиданием. И в сердце родился неосмысленный протест: «Почему они так смотрят на меня?»
Мысль сразу же исчезла, потому что пестрая группа окружила ее.
— Это кто? Бог мой? Ядзя! Ядзенька!
Ядзенька стояла все такая же, все так же похожая на куклу. Но она была… она была ростом почти с Майку. Тоненькая, изящная…
— Маюнька! Малюнька! — смеются синие глаза.
А потом пошло. Черный улыбающийся Янка и его руки, сильно сжимающие ее ладошки.
— Майка! Майка! — смотрит в глаза, словно не верит. — Как мы рады! Как обрадуется Алесь!
— Тебе хорошо, Янка?
— Мне хорошо. Я теперь сын, реченный Ян Клейна.
…Куда это смотрит мимо нее длинный, сразу посерьезневший Янка?
Михалина посмотрела туда, в тот самый миг на хорах запели скрипки. Словно нарочно. И от их задумчивого пения снова упало сердце.
Шагах в пяти от нее стоял Алесь и странно, как будто испуганно, как будто не узнал, смотрел ей в глаза.
Она тоже не сразу узнала его. Совсем взрослый. Вытянулся, почти как пан Юрий, и, наверно, будет выше. И такой же загорелый. Лицо почти оливковое, и на нем особенно светлые — аж светятся — темно-серые большие глаза.
Но почему он так растерялся, словно увидел чудо? И что это в нем такое новое? Ага, глаза стали не такие мягкие. И в фигуре нет ничего от медвежонка, стройный, гибкий.
Алесь поклонился и поцеловал ей руку.
— Я очень рад. — Голос почему-то осекся. — Мы так давно не виделись.
— Очень давно. И хотя б… одно письмо.
— Это вы, Ма…Михалина, не ответили мне.
— Я по-прежнему Майка.
Пауза.
— Сходим к Вацлаву. Я из Вежы. Едва успел переодеться.
В «зале разбитой вазы» Стась, Вацлав и Наталка играли в жмурки. Водил Вацак, и Алесь нарочно «поймался» ему.
— Поймал!
— Нет, брат, это я тебя поймал, — сказал Алесь и поднял Вацака высоко-высоко.
— Алеська! Братец! — крикнул Вацак, болтая ногами в воздухе.
— А показать тебе, как барсук детей гладит? — спросил Алесь, прижимая брата к груди.
— Не-а! — Малыш закрыл голову руками. — Против шерсти гладить будешь.
— Ты у меня умный, — засмеялся Алесь.
Майка засмотрелась на него. Высокий, широкий в плечах, он стоял, держа брата, как перышко.
Наталка тихо подошла к Майке и потерлась щекой о ее ладонь.
Алесь, подхватив на руки еще и Стася, взглянул на девушку. Какая-то растерянность снова мелькнула в его зрачках.
— Ну, мальчики, хватит уже, — глуховато сказал он. — Хватит.
— Алесь, — взвизгнул спущенный на пол Вацак, — а Наталка хорошая. А Наталка говорила, что ее не брали, а потом Майка взяла. Она понимает, что мне без Стася и Наталки скучно. Она хорошая.
— Очень хорошая, — сказал Алесь. — Играйте.
Подвел, подтолкнул их к Наталке, обнял всех троих. И тут его рука случайно коснулась руки Майки.
Майка вдруг почувствовала: случилось что-то неведомое до сих пор. Взглянула на Алеся и убедилась, что он тоже почувствовал, задержал на ее плечах и руках какой-то чужой взгляд.
