— Сидишь ты здесь, Ядзенька, как цветок в крапиве, — сказала Майка.
— Это кто крапива? Мы? — с угрозой в голосе спросил Франс.
Майка понимала, что Франсу с Мстиславом плохо. Она чувствовала, что Ядзенька дорого дала бы, чтоб быть на качелях вдвоем с Алесем. И это рождало в ее душе неосознанное чувство враждебности и оскорбленности за себя, за брата и за Маевского. Потому что брату было плохо. И Мстиславу было плохо. Ей казалось, что она страдает главным образом за них.
И еще она знала, что Мстислав прощает Алесю непреднамеренную обиду. Просто потому, что любит его нерушимой братской любовью, потому, что им, пострижным братьям, никогда нельзя ссориться, и Алесь ведь не виноват, что кто-то любит его. А Франс не простит этого Алесю никогда. И эта ожесточенная настороженность брата может повредить ей, Майке, как ничто другое.
— Слезай, Франс, — скомандовала она. — Уступи мне, пожалуйста.
— А я куда?
— Перейди к… Мстиславу.
Красный сполох прокатился над площадкой, и она увидела, что Алесь смотрит на нее.
— Я сойду, — бросил он. — Качать будет Франс.
От прыжка под его ногами скрипнула галька.
— Решили удрать? — почти шепотом спросила Майка. — Достойный поступок. Испугались моих острот?
— Нет, Михалина, — тоже шепотом ответил Алесь. — Просто…
И, подсадив ее, ушел прочь.
…Спустя час она стояла в том самом темном углу террасы и смотрела в парк.
Дождь слегка сбрызнул траву и цветы, только краем зацепив Загорщину. Сполохи полосовали небо где-то далеко-далеко.
Пани Антонида заметила Майку возле перил и подошла к ней:
— Ну что? Что с тобой, девочка?
У Майки перехватило горло от неожиданной нежности этой женщины.
— Не знаю… Но мне что-то очень тяжело! Я такая несчастная!
— Я понимаю… Понимаю… — И ласковая тонкая рука ее легла на Майкину руку. — Этого не надо делать, девочка. Того, что ты сегодня… весь вечер… В этом нет правды… И ты ничего, ничего не поделаешь…
— Почему не поделаю? — с ноткой протеста спросила Майка.
— Так… Такой уж закон. — И, виновато улыбнувшись, ушла.
…Майка шла через зал, сама не зная, куда она идет. У самого выхода в зимнюю лоджию встретились ей отец и пан Юрий.
— Молитва девы, — весело сказал пан Юрий. — Выше голову, пани Михалина!
Отец отстал от него и, дождавшись, пока Загорский пройдет вперед, тихо сказал дочери:
— Мы с ним немного выпили в буфетной. Ему неприятно… хотя он и не говорит.
— Ах, отец, что мне до этого? — неожиданно страстно вырвалось у нее.
— Не мучай хлопца, — жестко сказал пан Ярош, — не играй людьми в этом доме. Веди себя, как надлежит девчине. Не нравится, так молчи. Будто обрадовалась, что можешь все делать… А душа человека не в человечьей, она — в божьей руце.
Впервые в жизни она видела разгневанного отца.
— Больше ты сюда ни ногой. Хватит мне стыда. И если еще увижу эти твои игры-гули, поедешь на Пинщину, в Боево, управлять приданым матери. Под присмотром Тэкли.
Круто повернулся. Пошел догонять пана Юрия.
Михалина вышла в лоджию. Небо очистилось, и за непомерно высокими окнами мигали неисчислимые звезды.
— Ах, да что они все привязались? — вырвалось из груди.
Вырвалось вместе с плачем. И она, опершись на подоконник, заплакала.
Что они знали? Что они знали о ней, о медальоне и о хлопце, который возносился головой в зарницы? Что они знали о том чувстве, которое весь вечер владело ею?
Словно и бороться нельзя. Как будто все давно решено за нее на небе, а она просто беспомощный котенок, с которым судьба делает все, что ей заблагорассудится.
Никто не думает, что она человек. Ни бог, ни взрослые, ни Алесь, ни… она сама. Но никогда не скажет этого. Никогда.
Она знала, что и дальше будет язвительной и недоброй. Просто потому, что нельзя, чтобы предопределенность ломала и крутила тебе руки. Однако пусть ее простят все, она не хотела терять юношу, который летел среди зарниц.
Почти потеряла его. И она боялась и знала, что за волной высокомерия хлынет волна покорности и, возможно, унижения. И так будет всегда. Бейся в когтях судьбы, как пойманная птица.
«Я не хочу! Не хочу! Господи, как я хочу этого!»
Вместе со слезами словно исчезало что-то в душе. На место решимости приходила безнадежная покорность. Звезды за окном радужно расплывались в ее глазах. Среди них, где-то возле Волчьего Ока, были их звезды. Где они сейчас — звезда Майка и звезда Алесь?
И вдруг жалость и неутолимая, острая, никогда еще в жизни не испытанная нежность овладели ею.
Она уже ничего не боялась, ни о чем не думала, ничего не собиралась утверждать. Она просто прошла лоджией и спустилась по ступенькам в парк.
Звезды сияли над головой. Она шла и шла аллеями, словно во сне, не в состоянии дать себе ответ на вопрос, куда и зачем идет.
Звезды сияли над головой. Вдруг словно кто-то сыпнул их и в траву. Слабые, зеленоватые, они мигали в ней, почти под ногами.
Это были светлячки. Неосознанно она брала холодные огоньки в руку. Наконец рука засияла, словно в ней горел зеленый огонь.
Выдернув из шарфа несколько серебряных нитей, она ловко плела их пальцами. Потом подняла готовую диадему и повязала ее вокруг головы. Во тьме над ее челом вспыхнул нимб из зеленоватых холодных звезд.
…Аллея за аллеей. Майку почему-то тянуло к озерцу, где стояла хрупкая старая верба. Но она не успела дойти до нее. Когда до озерца осталось совсем немного и оттуда дохнуло влагой, она увидела тень, которая двигалась ей навстречу.
— Ты? — спросила тень.
— Я.
Никогда еще не было так необходимо для него быть с нею. И никогда еще он так не сердился.
— Возьми свой медальон, — сказал он. — Я не думал, что это будет так. Однако, видимо, правда, что на земле нет ничего вечного.
Звезды сияли над ее головой. И звезды сияли в ее волосах.
— И ты отдаешь его мне? — глухо спросила она.
— Ничего, у меня останется еще один. Это теткин медальон. Он, как она говорила, трижды три раза меня спасет, — протянул ей цепочку: — Возьми.
Она вдруг сделала еще один шаг. Безвольно и покорно упала головой на его грудь. Он стоял, вытянув руки вдоль тела.
— Алесь, — сказала она. — Алесь…
Была ночь и верба. Был восход. А потом было солнце.
И когда оно поднялось над деревьями, от круглых листьев водяных кувшинок легли на дно тени.
И тени белых водяных лилий на дне пруда были почему-то не круглые, а напоминали разорванные листья пальм.
Лето было летом счастья. Не понимая еще до конца, что такое любовь, Алесь знал, что его любят и он сам любит. Майка часто бывала в Загорщине и была такая ласковая, такая добрая с ним, каким добрым было это лето.
Бывал и он в Раубичах. И там тоже все любили его. Даже Франс успокоился. Особенно после того, как убедился, что Алесь ни в чем ему не угрожает, а Ядзенька хотя и грустит, все же мирится со своим положением и относится к Франсу снисходительно и мягко, потому что он хороший парень и ей хорошо с ним.
Мстислав месяца полтора жил у Алеся. Ездили всей компанией и к Когутам, и к Клейнам, и к Мнишкам.
Бывали и у старого Вежи. И там было приятнее, чем везде. Вежа не мешал им ни в чем. Разве что малость иронизировал над молодыми людьми. И удивлялся сам себе. Как это он, старый нелюдим, которому присутствие людей причиняло страдание, не ощущает никаких неудобств из-за того, что дом полон молодежи, что повсюду звучат голоса, песни, смех, что нельзя сесть в любимое кресло, не сев при этом на портсигар Франса, нельзя зайти в галерею, чтоб не помешать гостям, которые организовали там танцы… Удивительно, но это никак ему не мешало.
Наоборот, даже нравилось.
Страдал вначале один Мстислав. Этому даже при его легкомыслии приходилось худо. Нравится тебе девушка, а ей нравится твой лучший друг. Это еще ладно! С другом, тем более с пострижным братом, драться не полезешь. Но пострижной брат отступился. Так чтоб вы думали? Нашла второго друга. Кого угодно, только не его.
Мстислав был легкий человек, однако это даже для него было слишком. И юноша попытался изменить свою жизнь. Вместо веселья и танцев брал собаку и шел с ней в поля. Блуждал, полный меланхолии, читал сентиментальные романы, которые ему совсем не нравились. Попробовал даже писать стихи, полные тоски и сердечных воздыханий. Воздыханий было много, рифм малость меньше, слога и благозвучия совсем мало. Плюнул.
Окончилось это совсем неожиданно.
Друзья приехали навестить Когутов. Маевский пошел к огромному сеновалу, где они с Алесем в детстве играли. Пришел и увидел там девок, которые как раз топтали сено. Они заметили парня и обрадовались возможности пошалить:
— Панич пришел. Ах, да какой же хорошенький!
Девки поймали его, начали катать по сену и кончили тем, что напихали ему за ворот и в штаны сена. Позор был ужасный. Девки! Мужчину!.. Когда они отпустили его, у Мстислава был такой вид, словно его надули воздухом.
