видел то ли моржа, то ли тюленя. А потом оттуда, где я его видел, рык звериный раздался. Я сначала подумал, что олень. У нас олени по весне в горах так ревут. А когда на санях мимо того места проезжали, то увидел я этого «оленя». Морда – что у двух Малахаев, пасть в крови. Скорее всего, медведь того моржа задрал.
– Так надо ноги уносить подобру-поздорову! – заволновался Суздалев, шутливый тон сменился на серьезный.
– Не надо, Ваня, – со знанием дела сказал казак, успокаивая друга. – Мы далеко отъехали, да и медведь, пока свою добычу не доест, не сдвинется с места. А добычи, если моржа он завалил, хватит ему на пару дней.
Буран разыгрывался все больше, обрушивая снежные порывы на все вокруг. Мгновенно потемнело. Суздалев поежился: «Жутко. Такой метели в столице и в помине нет. Еще и медведь этот. А ну как явится и съест не поперхнувшись, как я ту матушкину кулебяку, что она на выходные готовит. Что-то не похоже на охоту. Словно местами поменялись с дичью. Высунется из бурана, и не успею стрельнуть!»
– Слушай, Микола, – высказал вслух свои опасения граф. – А ты уверен, что медведь нас не учует?
– Боишься, Ваня?! – с усмешкой ответил казак. Приходилось кричать, так как порывы ветра были настолько сильны, что своего голоса не было слышно. – Правильно делаешь. Я и сам боюсь. Одно дело – на картинке мишку этого видеть, другое – когда чуть ли не лицом к морде. Страшный зверь. Но в такой буран он с места не сдвинется.
– Думаешь? – все так же неуверенно крикнул в ответ Суздалев.
– Ты бы пошел в такую погоду на охоту?
– Я пока еще из ума не выжил.
– А зверь, Ваня, тем более дикий, порой умнее человека. Не журысь, ваше сиятельство. Бог не выдаст, свинья не съест.
Суздалев промолчал. Слова односума прозвучали довольно уверенно. Это успокаивало, но все равно оставалось то чувство, которое испытываешь обычно ночью, стоя у лафета орудия, в ожидании появления врага. Билый, видя сомнения друга, чтобы отвлечь его, крикнул:
– Давай-ка лучше, Ваня, укрепление делать. Видишь, что погода творит?! Того и гляди сорвет одежду, и окоченеем с тобой. Будет радость медведю то.
– И как укрепляться-то будем? План имеется?
– Да мудрить-то много и не нужно, – подойдя почти вплотную, крикнул Микола. – Я не зря привел нас именно сюда. Здесь торосы высокие, за ними как за стеной будем. А чтобы не сильно заносило, сани перевернем на бок и придвинем к торосу, насколько возможно ближе. Сани большие, в них залезем, места и нам и собакам хватит. Да и теплее всем вместе будет.
Суздалев утвердительно кивнул головой.
– Только собак не отвязываем, так надежнее, – добавил Билый, подталкивая друга к саням. – Давай ка, друже, на раз-два взяли!
Оба односума крепко вцепились в боковину саней и, с легкой раскачкой, опрокинули их на бок. Собаки, видя старания людей и не осознавая их замысла, суетливо топтались на месте, повизгивая. Малахай деловито подошел к опрокинутым саням, обнюхал их и, посмотрев на Суздалева с Билым, гавкнул. Мол, к чему это? И что дальше?
Суздалев потрепал пса за загривок и потянул за ремень упряжки. Малахаю два раза объяснять не нужно было. Он покорно последовал за двуногим другом. Билый собрал остальных собак, и все восемь живых душ через десять минут сидели в укрытии, устроенным из опрокинутых на правый бок саней. Сзади хорошей защитой служил большой, высотой аршинов пять, ледяной торос. Буран снаружи ревел раненым зверем, занося все кругом снегом. Стихия неистовствовала, будто говоря: «Не сметь лезть в мои владения. Не дам вам просто так отыскать то, что ищете!» Снежные ручейки, пробиваясь через неплотно прижатые к торосу поручни саней, оседали на шубах и шапках людей и шкурах, лежащих по обе стороны собак. Сидели вначале молча. Каждый думал о своем. Билый то и дело стряхивал с рукавов шубы оседающий снег. Но снег летел и летел. Вскоре Миколе это надоело. Он прислонился спиной к торосу и надвинул глубоко шапку на глаза. Малахай, приподнявшись на лапах, понюхал воздух и деловито улегся между сидящими рядом Суздалевым и Билым. Микола положил руку в толстой меховой рукавице на спину пса. Рядом с ним стало уютнее. Говорить не хотелось. Накричались с Ваней, стараясь перекричать порывы ветра. Легкая усталость разлилась по телу. Билый прикрыл глаза, слушая мелодию разбушевавшейся стихии.
– Взяв бы я бандуру, та й заграв що знав.
Через ту бандуру бандурыстом став.
А всэ черэз очи, колы б я их мав.
За ти кари очи душу бы виддав.
Марусыно сэрце, пожалий мене.
Визьмы мое сэрце, дай мени твое.
Дэ Крым за горамы, дэ сонэчко сяе,
Там твоя голубка з жалю умырае.
Взяв бы я бандуру, та й заграв, що знав.
Через ту бандуру, бандурыстом став.
– Шо за писня, деда?! – спрашивает Миколка, надевая на мокрое тело бешмет и шаровары.
– Старинная, Миколушка, казачья, – отвечает дед Трохим. – Дед мой спивал, балакал, шо в запорожской вольнице песня эта родилась. Предки наши Крым воевали, татар да турков били. У одного казака жинка молода у хате залышалась. Ждала, стало быть, его. А вин сгинул на войне той.
– Деда, – вновь спрашивает Миколка. – А наши предки Крым-то взяли?
Дед Трохим ничего не ответил, молча поднялся и пошел себе. Миколка вслед ему кричит:
– Деда! Деда!
А тот знай себе идет, не оборачиваясь.
– Деда!
– Микола! – прозвучало откуда-то издалека. – Микола, проснись!
Билый открыл глаза. Темно. Сразу и не понял, в чем дело. В плечо его толкает кто.
– Слышь, Микола!
Билый поправил съехавшую на глаза шапку. Суздалев негромко кричал ему почти в самое ухо.
– Что случилось? – спросил казак.
– Это ты у меня спрашиваешь? – ответил граф. – Ты сейчас кричал, деда своего звал.
– Ааа, – протянул Микола. – Дед не мой, наш, станичный. Сон мне снился. Картинки из детства. Мы на речке почти все лето пропадали на купалке или рыбалке. Халабуды строили, ивняком покрывали. Бабуля, бывало, на обед зовет: «А ну вылазьте, бисовы душы, з рички, бо вэрба в гузни выростэ!»
– Так ты кричал «Деда!», – поправил односум.
– И дед мне приснился. Песню пел добрую.
– Ясно. А я-то думал, что кошмары тебе снятся.
– Слушай, Ваня, – негромко произнес Билый.
– Что? – на понял Суздалев.
– Тише стало вроде. Хотя и темно еще, – Микола осмотрелся. – Снег больше не проникает внутрь.
