— Недобыл? — не веря своим ушам, переспросила она. — Тот экспедитор… такой широкоплечий?
— Да, тот экспедитор, такой широкоплечий, — закрыв глаза и кивнув головой, подтвердил философ. По страдальческому, мученическому выражению его лица Мария поняла, что дело нешуточное, и у нее пропало желание смеяться.
— Да что он вздумал? Почему просил именно моей руки? А что вы ему ответили, папенька? Указали на дверь?
И вдруг, объятая страхом, прильнула к отцовской груди.
— Ведь правда, вы указали ему на дверь, не хотите же вы, чтобы я вышла замуж за этого солдафона! Расскажите, что вы ему ответили, как его выгнали! Ведь вы понимаете, что я не захочу стать женой такого грубияна!
Я университетский профессор, дитя мое, — ответил Шенфельд, героическим усилием заставив себя улыбнуться и говорить нравоучительным тоном, как бы уговаривая дочь отказаться от детского каприза, — твой дед, мой отец, был врачом, твой прадед — капельмейстером, органистом и преподавателем музыки и лишь твой прапрадед был крестьянином; но и он обременил свой ум занятиями и стал сельским учителем. Поэтому крайне необходимо, чтобы нашу кровь, истощенную упорным умственным напряжением пяти поколений, обновил приток такой свежей, горячей, бурно пульсирующей крови, как у пана Недобыла, возчика по происхождению, который своими железными руками… своими железными руками…
Шенфельд, измученный взглядом Марии, с изумлением устремленным на него, тяжело перевел дух, голос у него дрогнул.
— Прости меня, дитя мое, — зарыдал он, сжав руки. — Больше года я скрываю от тебя, что ты и я, оба мы разорены из-за моей опрометчивости, что венская черная пятница превратила акции, в которые я вложил капитал нашей семьи, в груду ничего не стоящего мусора. Сжалься надо мной, Мария, и не смотри так сурово!
— Венская черная пятница, — произнесла Мария, прищурившись, и ее голосок, порой так мило щебетавший, дрожал от негодования, — венская черная пятница была в мае прошлого года. А в июне, значит, месяц спустя, вы выложили Гелебранту наличными Лаурино приданое — тридцать тысяч гульденов. И тогда снова повторили то, что я слышала от вас неоднократно: когда я буду выходить замуж, получу столько же. Откуда вы взяли тридцать тысяч для Лауры, если ваши акции за месяц до того превратились, как вы говорите, в ничего не стоящий мусор? И где собирались взять обещанные мне тридцать тысяч? Значит, вы заведомо говорили мне неправду? Вы, папенька? Этого не может быть!
И, не обращая внимания на невыносимые муки отца, она пристально, строго и вызывающе смотрела на него, чуть запрокинув головку на тонкой шейке, как это обычно делают дальнозоркие.
Закрыв глаза и опустив голову на бледную, анемичную руку, профессор долго вздыхал, подыскивая достойный ответ, чтобы доказать Марии свою моральную невиновность.
— Я не говорил тебе неправды, а тем более заведомой, — найдя наконец нужные доводы, возразил профессор. — Мои слова, конечно, не оправдались, но их нельзя назвать ложью, так как они не противоположны правде, что имеет место, например, в отношении между понятиями рыбы и млекопитающего, между правдой и ложью, здесь отношение контрадикторное, как, например, между понятиями одушевленного и неодушевленного; противоположные понятия, как тебе хорошо известно, можно графически изобразить двумя замкнутыми окружностями, тогда как для изображения контрадикторных понятий достаточно одной окружности: внутри ее, если иметь в виду данный случай, находится правда, а ложь — за ее пределами; она занимает огромное, простирающееся в бесконечность пространство, в котором перекрещиваются и переплетаются области неправд, морально оправданных и морально недопустимых. Моя несознательная ложь, дитя мое, относится к области морально оправданных. Если тебя это интересует, я наглядно изображу это на простом чертеже.
Изнемогая от стыда за невероятную неуместность затеянных рассуждений, которую он осознал, лишь зайдя так далеко, что уже не мог остановиться, профессор стал трясущимися руками искать в кармане бумажку, чтобы графически изобразить на ней взаимоотношения контрадикторных понятий.
— Перестаньте, папенька, — сказала Мария, решив, что достаточно мучила его своим испытующим взглядом. — Сегодня среда, а уроки логики у нас по понедельникам. Я хочу знать, откуда взялись деньги на приданое Лауры. Вы продали «Brezelverkäuferin», не так ли?
Философ опустил седую голову.
— Продал, дочь моя, продал. Но твоя мать простила бы меня, она поняла бы, что я сделал это в силу крайней необходимости. И ее желание, чтобы «Kleine und Grosse Brezelverkäuferin» осталась во владении нашей семьи, будет выполнено, если ты выйдешь замуж за пана Недобыла, ибо это он купил нашу усадьбу.
— И сколько он за нее дал?
— Тридцать пять тысяч, — ответил философ. — Я не уступил бы ее так дешево, если бы знал, что городские стены через год снесут, а мои злополучные акции обесценены навсегда! Но я верил, дочь моя, твердо верил, что акции Генерального банка поднимутся, а потому с чистой совестью продал «Brezelverkäuferin» и выплатил Лаурино приданое, а тебе с чистой совестью обещал, что ты получишь столько же; но потом, ах, потом я с нечистой совестью жил на оставшиеся у меня пять тысяч и с нечистой совестью притворялся перед тобой, что мы материально так же обеспечены, как в былые легкие и беззаботные времена. Какой это был год, Мария, какой год! Сколько страха, бессонных ночей, гнетущего предвидения беспросветного будущего! И как только смог я при таких обстоятельствах успешно закончить свою «Philosophie der Gegenwart» и сдать ее в печать? Сам не понимаю, поражаюсь, откуда у меня взялись нужное спокойствие и моральная сила, и все-таки я испытал прекрасные минуты, когда видел, что ум мой не утратил свежести и гордого взлета, а стиль мой, периоды, которые я строил, те же, что были, и ничем не хуже словесных построений Шопенгауэра; тогда-то я полностью оценил мощь и величие философии, придавшей мне силу твердо идти вперед в условиях, при которых всякий другой пал бы духом, и непоколебимо выполнять свою великую задачу.
— А сколько у вас еще есть из тех пяти тысяч, что остались после выплаты приданого Лауры? — спросила Мария.
Философ вздрогнул под ударом этого трезвого вопроса.
— Чтобы не нарушать душевного равновесия, необходимого для выполнения моей задачи, — с трудом выговорил он, — я положил пачку банкнот, эти пять тысяч, в нижний, единственный запирающийся ящик моего письменного стола и все время, прошедшее после продажи нашей «Brezelverkäuferin», когда надо было за что-нибудь расплачиваться, всегда не глядя, осторожненько, прикасаясь только сверху подушечкой среднего пальца правой руки, доставал и доставал оттуда один банкнот за другим, как это делают опытные картежники, когда они, как выражаются при карточной игре, прикупают.
Как ни привыкла Мария к чудачествам своего ученого отца, она все же была потрясена.
— Но почему, скажите, ради бога, почему?! Почему не глядя, почему только сверху да еще подушечкой среднего пальца?
— Потому что я хотел игнорировать сокращение своих финансовых возможностей, — ответствовал философ, — не хотел, чтобы мое зрение и осязание воспринимали, как пачка банкнот становится все тоньше, как она худеет, если можно так выразиться. Но, к сожалению, мой разум упорно твердил, что ее уменьшение неизбежно, что это похудание неотвратимо, а неприятное чувство, вызванное предостережениями разума, усиливала мучительная неизвестность — насколько же уменьшилась, насколько похудела моя пачка? Ко всему этому добавлялся самый страшный вопрос: как быть дальше? И я боялся твоего смеха столь же, сколь люблю его, ибо знал то, чего не знала ты, — что в нашем положении не до смеха.
— Значит, вы не знаете, папенька, сколько у вас осталось от тех пяти тысяч? — спросила в ответ на это Мария.
— Знаю, дитя мое, теперь уже знаю с точностью до крейцера, — ответил Шенфельд. — Недавно ночью я сообразил, что если мы себя ни в чем не ограничиваем и тратим, как в былые времена, сто восемьдесят — двести гульденов в месяц, а с тех пор, как я положил эти деньги в ящик, прошло уже пятнадцать месяцев, значит, там осталось, в лучшем случае, две тысячи триста, а в худшем — две тысячи. И дьявол стал искушать меня: пойди и проверь правильность своего подсчета. Он так долго подстрекал меня, что я не выстоял и, открыв ящик, заглянул в него.
— Ну и сколько в нем осталось?
— Девятьсот, — сокрушенно вздохнув, ответил философ. — Я забыл о задатке в триста гульденов, которые дал в типографии. Забыл также о двухстах пятидесяти гульденах, истраченных на свадьбу Лауры, и так далее. Словом, у нас девятьсот гульденов, а это значит, что при образе жизни, который мы ведем, не отказывая себе ни в хорошей квартире, ни во вкусной еде, ни в экономке, в фиакре, вине, одежде, книгах и журналах, театре и концертах, у нас остается на пять месяцев жизни. А там — все кончено, если ты не выйдешь замуж за Недобыла.
