— Ну, это ты зря, парень! — возразил старик. — Места у нас тихие, не в пример Низовской земле. Ни татарин, ни немец сюда не доходил. Кровь проливаем больше звериную, чем человеческую. Не с ворогом бьемся, а с лесом да буйными реками…
— А Онега-то будто бы тихая, — начал Данила и смущенно замолчал, услышав дружный смех.
Старик строго глянул на своих развеселившихся товарищей, укоризненно покачал головой:
— Грешно над незнаньем людским смеяться! А ты, парень, запоминай, — продолжил он, обернувшись к Даниле. — Это здесь Онега тихая, возле Лача-озера. А дале, как сомкнутся берега, будто бешеная становится. Первый порог верст за десять от Каргополя, называется Мертвая голова. Там из воды на самой быстрине белый камень, будто череп, торчит. Много ладей о него разбилось. Ну, да сей год воды много, большая нынче вода. Над многими камнями поверху пройдем, а от Мертвой головы как-нибудь увернемся — кормчий у нас бывалый…
Рано утром ладья звероловов поплыла вниз по Онеге. Остались позади шатровые кровли каргопольских церквей, поднявшиеся над избами посада как могучие северные ели над мелколесьем. Берега постепенно становились выше, а теченье — быстрее. У Надпорожского Погоста река неожиданно повернула направо, и впереди открылся порог. Вода резво побежала под уклон. Две пенистые струи отходили от берегов и смыкались посередине реки, разбиваясь об огромную каменную глыбу.
Мертвая голова!
В дно лодки били короткие злые волны, клочья пены перехлестывали через борта. Вода кругом будто кипела, бешено кружилась. Ладью неудержимо несло к Мертвой голове.
— Поберегись! — протяжно закричал кормчий.
Звероловы бросили весла, приподнялись и, когда ладья, казалось, уже готова была врезаться в каменную глыбу, — резко оттолкнули ее в сторону заранее приготовленными жердями. Мертвая голова осталась позади.
А река, узкая и извилистая, продолжала бесноваться в обрывистых берегах. Ладью отчаянно бросало из стороны в сторону, брызги летели в лицо. И вдруг неожиданно — широкий спокойный плес.
Слава богу, прошли!
Данила разжал пальцы, намертво вцепившиеся в борт ладьи, облегченно вздохнул.
— А ты ничего, смелый! — одобрительно заметил кто-то из звероловов. — Иные на порогах криком кричат иль плачут, с жизнью прощаясь…
Дальше были еще пороги — такие же ревущие, клокочущие, грозные. Но нигде больше не испытывал Данила слепого, всепоглощающего ужаса, подобного тому, какой овладел им возле Мертвой головы. Он сидел на корме, рядом со старым звероловом, и с любопытством поглядывал на убегающие берега.
На родине Данилы, в Низовской земле, многие села и деревни стояли на опольях, а здесь люди тянулись только к воде. К береговым обрывам прилепились редкие деревушки. На берегу же были и покосы, и небольшие поля с грудами камней, выбранных из пашни терпеливыми землепашцами. Тропинки тоже прижимались к самой воде, то взбегая на обрывистые кручи, то опускаясь на песчаные плесы. По ним, тяжело ступая натруженными ногами, шли мужики, тянули бечевой ладьи вверх по теченью.
— С низовьев к Каргополю на веслах пути нет, — поясняли Даниле звероловы. — Хороша наша Онега, да сурова. Слабому здесь делать нечего…
На второй день пути ладья тихо причалила к мысу, из-за которого вливалась в Онегу спокойная прозрачная Кена. Данила соскочил на ребристый, накатанный волнами песок плеса.
— По тропинке шагай, вдоль бережка, — еще раз напутствовал старый зверолов. — От реки не уходи. Ты в здешних местах человек новый, заблудишься. А выйдешь к озеру, остановись на истоке Кены. Ладьи туда со всех деревень приозерных подходят, долго ждать людей не придется.
Помолчав, старик добавил:
— А коли на новом месте тяжко придется, найди знакомца моего, старого Прохора. Большого ума человек. Уважают его. Старожильцы говорят даже, что на Кен-озере все люди — прохорята, Прохоровы дети. Скажешь Прохору, что дед Пафнутий послал…
— Спасибо, дедушка! Спасибо, люди добрые! — кланялся Данила. — Не знаю, как и отблагодарить вас. Без вас бы…
Звероловы переглянулись. Дед Пафнутий, строго сдвинув брови, оборвал парня:
— Не кланяйся! Не перед иконой, чай! А благодарности твоей нам не надо. Другому кому сделай хорошее — вот и благодарность твоя. В здешних местах человек человеку помогать должен, иначе не проживешь. Запомни это, парень!
С тем и пошел Данила навстречу своей новой судьбе…
3
Много красных мест повидал Данила за время странствий, но таких, как на Кен-озере, не встречал еще нигде. Сплошной стеной стояли по берегам леса, отделенные от синей воды только узкой полоской золотистого озерного песка. Там, где лес отступал от берега, зеленели луга, густые и сочные. Над отмелями покачивались острые стебли тростника. С криками носились над волнами белые птицы — чайки. Кое-где на берегу чернели пашни: люди осваивали нещедрую на урожаи северную землю. Небольшие деревеньки — в два, в три двора — стояли на возвышенных местах, куда не доходило половодье. И обязательно рядом впадала в озеро речка, приносящая прохладную лесную воду. Высокие, сложенные из могучих, потемневших от времени и непогоды бревен, домины крестьян-старожильцев будто вросли в землю. Строили здесь крепко, на века, леса не жалели. Новопришлые люди тянулись к обжитым местам, ставили избы рядом: нарядные, желтевшие свежим тесом. Но все-таки людей на Кен-озере было немного. Десять, а то и двадцать верст нужно было пройти на ладье, чтобы навестить недальних соседей. Те, кто искал тишины, находил ее здесь.
Даниле не понадобилось просить заступы у старого Прохора. В первой же кенской деревеньке его приняли как своего, обласкали, стали приучать к хитрому рыболовному промыслу, а землепашествовать владимирский мужик и сам умел, на земле вырос. Приняли Данилу не как кабального работника, не как холопа, а как доброго соседа, который, окрепнув, отплатит помощью за помощь.
Но многое отличалось здесь от родной Владимирщины.
Дома на Кен-озере ставились на подклетях; наверх, в сени, вела крутая лестница. Под одной крышей были собраны и жилая изба, и скотный двор, и гумно, и амбар. Над низенькой дверью, прорубленной в бревнах, нарисован красный круг — солнце. Солнце же рисовали яркими красками и на потолке. Видно, не баловало солнышко северян, если звали его в каждый дом! Данила же привык к низкой бревенчатой избе, крылечко у которой лежало вровень с землей. Потому домины северных мужиков показались ему похожими на боярские хоромы.
На просторных владимирских опольях землю пахали двузубой тяжелой сохой или плугом, запрягая медлительных волов или двух лошадей сразу. Борозда получалась тогда ровная, глубокая. А у Кен-озера пахари ковыряли землю легонькой однозубой сошкой, обходя камни и пни, приподнимая сошку на руках, если натыкались на корневище. Соху-однозубку тянули бойкие низкорослые лошадки с лохматыми гривами и густыми длинными хвостами, чтобы способней было отгонять лесного гнуса. Но хоть и легка северная сошка, но труд землепашца был не легче, чем дома. Выдирать пашню из-под леса, из-под камней-валунов — страда невыносимая…
И рыбу ловили здесь не так. Ну, сети, верши, удочки, езы-частоколы поперек малых речек — это знакомо. Но чтобы ловить рыбу из-под земли?! О таком расскажи — не поверят. Но ведь было! Поехал как-то раз Данила с соседями на сенокос, к лесному озерку. До полудня мужики ходили с косами по лугу. Торфянистая земля пружинила под ногами, ровным полукругом ложилась срезанная косами трава. А когда притомились, кто-то сказал:
— Ушицы из свежей рыбки неплохо бы похлебать…
Мужики тут же, на лугу, пробили толстым колом яму. Черная вода поднялась вровень с краями. В нее опустили удочку… и принялись вытаскивать прямо из-под земли серебристую, трепещущую рыбу! Изумленному Даниле старожильцы объяснили, что раньше и здесь было озеро, только заросло сверху мхом и травами…
Но что особенно отличалось от владимирских мест, так это лес. Привычные березы, осины и тополя встречались только возле озера. А дальше, в глубине, начиналась тайга. Через густые кроны елей и лиственниц с трудом пробивался солнечный свет; извечный полумрак царил здесь даже в ясный полдень. По стволам гигантских деревьев взбирались серо-голубые лишайники, длинными пучками свешивались с ветвей и тихо покачивались в воздухе, будто бороды сказочных великанов. Земля в тайге покрыта лохматым ковром из мхов, опавшей хвои и ягодных кустарников; на ней в хаотическом беспорядке разбросаны сухие ветви, сучки и целые деревья, поваленные свирепыми северными ветрами. Корни мертвых деревьев угрожающе растопырились во все стороны. Местами стволы упавших деревьев нагромоздились друг на друга, образуя непроходимые завалы, ветви их переплелись, как руки врагов в смертельной схватке. Таежные заросли сменялись черными гарями, следами страшных лесных пожаров. Гари поросли кустарником, над которым кое-где высились голые обугленные стволы деревьев. На многие десятки верст тянулись непроходимые болота, где только птицы безопасно перелетали с кочки на кочку, защищенные глубокими трясинами и от зверя, и от человека.
