Все бока отлежал Данила на жестких досках. Зарос, как старец, лохматой бородой. Незнакомые люди, которых боярские холопы заталкивали в подклеть, даже пугались поначалу: не леший ли волосатый затаился в углу, глазищами сверкает? И то верно — испугаться можно, тюрьма не красит. Одежонка у Данилы давно поистрепалась, а на исхудалом лице только глаза и видны — упрямые, отчаянные.
Данила страдал и за вину, и за упрямство. Когда привезли его на боярский двор и по наказу великого князя начали бить батогами нещадно, — чтобы другим неповадно бегать было! — боярин Мокей Михайлович самолично изволил спуститься в подклеть. Присел на стульчик, услужливо подставленный тиуном, молча смотрел, как холопы взмахивали окровавленными прутьями. Сидел и ждал мольбы о пощаде. Но Данила только скрипел зубами от боли, смотрел на боярина дерзко, будто не виноват ни в чем. Обиделся тогда боярин на мужицкое неразумное противленье, огорченно вздохнул:
— Вижу, каков ты есть вор и крамольник! Посидишь в крепком заточенье, на цепи, может, в голове-то и прояснится. Да батогами велю тебя бить каждую третью неделю, чтоб дерзости своей, не забывал. Так-то, крамольник…
Тиун, кровопийца лютый, тех боярских слов не забыл. Каждую третью неделю приходил в подклеть с батогами, спускал дерзкому мужику кожу со спины. На шею Даниле надели колючий ошейник, склепанный из двух железных полос: чтоб мужику и между батогами жизнь не казалась медом! Спать в таком ошейнике было невмоготу. Куда ни повернись — железо давит. На ногах тоже железная цепь. Куда уж как бережлив боярин Мокей, а на железо не поскупился…
Иногда тиун заходил в подклеть без батогов — просто поговорить. Спрашивал, насмешливо прищуривая глаза:
— Ну, что надумал, сердешный? Ничего не надумал? Ну, думай дальше. Батогов-то у боярина много, целый воз для вашего брата, для крамольников, из леса привезли…
Данила отмалчивался. Тиун, постояв в дверях, советовал с притворной заботой:
— А ты подумай, повинись. Может, и простит боярин-то…
Данила думал. Что еще оставалось теперь делать мужику, кроме как думать? Стены в подклети крепкие, а за дверью — холоп с копьем. Не убежишь!
Данила вспоминал жизнь свою, будто разрубленную надвое секирою тиуна в тот злосчастный декабрьский вечер. Да полно, надвое ли? Вся жизнь, наверно, осталась по ту сторону тюремных стен. Пусть не сладкая, пусть отягощенная заботами, но все-таки — жизнь, а не нынешнее медленное умиранье…
«За что такое лихо?» — думал Данила. Ведь он не вор и не крамольник. Не бродил татем по лесам, не проливал христианскую кровь, не бунтовал против властей, богом данных. Был Данила таким же смердом-хлебопашцем, как деды его и прадеды, кормился от земли. К земле прирос сызмальства, потому что знал: земля без пахаря — круглая сирота, а пахарь без земли — сирота вдвое. С землей, с пашней были связаны все думы и труды Данилы, повторявшиеся из года в год, как повторялось весеннее пробужденье, летний расцвет, осеннее щедрое плодоношение и зимняя спячка природы. Так жили люди на Руси — неразлучно с землей-кормилицей.
Каждый месяц имел свои особые приметы, важные для землепашца.
В январе, на переломе зимы, ждали богоявленья. Коли утром в богоявленье по воду пойдешь да будет туман — жди осенью хлеба много. Снег пошел хлопьями — к урожаю, а ясный день — к недороду. Звездистая ночь на богоявленье к урожаю на горох и ягоды, а если собаки много лают — к обилию зверя и птицы. Потом Аксинья — полухлебница, полузимница. Иди на Аксинью по сусекам, меряй хлебушко. Коли меньше половины старого хлеба съедено — доживешь до осени безбедно, потому что до нового хлеба половина сроку осталось. Только редко так бывало: мужицкий сусек — не боярский амбар, где хлеб за хлеб заходит…
В феврале — сретенье, когда зима с летом встречается. То морозы сретенские, то сретенские же оттепели. Тут гляди в оба: какова погода на сретенье, такова и весна будет. А там недалек и Василий-капельник. Сосульки повисли под крышами, весна на носу.
В марте, первом весеннем месяце, замечай приметы на лето. Коли снежок задулинами, то будет урожай на овощи и ярицу. День Евдокии выпадет ясным — на огурцы и грузди изобилие, а случится снег с дождем — быть лету мокрому, неугодливому. Какова Евдокия, таково и лето, с Евдокии погоже — все лето пригоже! На Герасима-грачевника прилетают грачи. Здесь тоже свои приметы. Коли грачи на гнезда прямо летят — будет дружная весна, реки быстро пройдут. На фофанов день береги лошадь. Заболеет на Фофана лошадь — все лето работать не станет, мужик по миру пойдет. На Матрену-наставницу летает птица овсянка, высвистывает: «Покинь сани, возьми воз!» Зимняя дорога рушится.
В апреле земля преет, сверчок в избе просыпается, медведь выходит из берлоги. С Радиона-ледолома мужик принимается чинить соху, а с Егорья-вешнего пашню под яровые зачинает. В тот же день бабы пастуха водой из бадейки окачивают, чтоб все лето не дремал. А стадо в первый раз на пастбище выгоняют вербою, с вербного воскресенья прибереженной.
Май — месяц холодный и голодный. Хлебушек старый на исходе, а зелень разная еще не поспела. Тяжко мужику в мае. Старики советуют: «В месяц май коню последний овес отдай, а сам на печь полезай, коли ветром с голодухи качает!» Но непогода в мае к добру. Май холодный — год хлебородный, в мае дождь — будет рожь. На борисов день начинают петь соловьи, посевы зачинаются. На Ирину-рассадницу бабы капусту высаживают на грядки, приговаривают: «Не будь голенаста, будь пузаста! Не будь пустая, будь тугая! Не будь красна, будь вкусна! Не будь мала, будь велика!» На Иова-росенника горох нужно сеять, на николин день — овес да пшеницу, на Фалалея-огуречника — огурцы, а на Олену-длинные косы — лен. И так до еремеева дня, когда весенние заботы кончаются, летние начинаются.
Месяц июнь — конец пролетья, начало лета. Зеленый покос, после страды весенней отдохновенье. Цветенье в природе, покой на душе.
Июль — макушка лета, сенозорник, страдник. В июле на дворе хоть и пусто, да в поле густо, оттого и радостно. На андреев день озими в наливах дошли, а батюшка-овес до половины дорос. С ильина дня зачинается жниво. Первый сноп, первый урожайный праздник.
В августе мужику три большие заботы — жать, пахать да сеять, а малых забот не счесть. Страдный месяц август. Вода в августе холодит, да серпы греют, да косы жару подбавляют. Успевай поворачиваться! Защипывай горох. Готовь гумна и овины. Сей озими. После первого спаса жнивью — конец. Сноп последний, именинный, обовьют лентами и провезут по деревне.
В сентябре лето кончается, зима начинается. На воздвиженье весь хлеб с полей сдвинулся, в гумна стучится. А с Феклы-заревницы молотьба начинается, по всем дворам цепы стучат, бабы меленки готовят под новый хлеб. Слава богу, управились!
Октябрь — грязник, ни колеса, ни полоза не любит. Иссыта-сытый, хмельной и бражный октябрь! В октябре и воробей под кустом пиво варит. С покрова — свадебная пора, первое зазимье. Конец хороводам, начало посиделкам. Девки от покрова без последнего ума, не спят ночами, причитают: «Батюшка покров, покрой землю снежком, а меня хорошим женишком» День Козьмы да Демьяна с первым ноябрьским морозом приходит, а с матренина дня зима крепко на ноги встает, землю выстуживает.
Ноябрь тяжел оброками боярскими. После юрьева дня мужики сызнова хлеб по сусекам пересчитывают, сколько самим на прожитье осталось. Юрьев день всем делам черту подводит.
В декабре вся земля русская под снегом коченеет, а обозы по легкой санной дороге спешат на торг. Замкнулся годовой круг. Начинай все сначала, жди богоявленья с приметами на весну и лето.
Так жили испокон века.
Оброки и прочие боярские тягости в прошлые спокойные года выполняли по старине, по обычаю. Справные мужики, у которых свои лошади, распахивали сообща боярское поле, сеяли и жали хлеб, снопы возили на боярский двор, сено косили десятинами и ставили стога, за садом боярским ходили, пруды прудили, ловили неводом рыбу на боярский обиход, а на велик день и на петров день шли с поклоном к господину, приносили подарки, кто чем богат. Без споров отдавали боярину самое лучшее: бобровые шкуры, мед сотовый, дичину, холсты тонкотканые, а то и серебряную деньгу. Знали, что тиун хоть и принимает все с христовым именем, но запоминает крепко, что у кого было в руках! А пешеходцы-безлошадники от пашенной повинности были свободны: на себе ведь соху не потащишь. Те на боярском гумне рожь молотили, солод мололи, а бабы пряли из господского льна холсты. Всей деревней приводили боярину к престольному празднику корову-яловицу или трех баранов, как тиун скажет. По нынешним временам оброки тогда были не шибко тягостными…
В страшную зиму Батыева нашествия мужики из деревни Дедково прятались с семьями в дмитровских лесах, в такой глухомани, что и сами не могли после найти то место. Скотину увели с собой в лесные станы, хлеб схоронили в земляных ямах. И уберегли главное мужицкое богатство лес-заступник да земля-кладохранительница! Правда, летучий татарский загон, невесть зачем нагрянувший на Колокшу, сжег избы, но ущерб от того был невелик: лесу вокруг сколько угодно, а любой мужик — сызмалетства плотник. К осени снова стояла деревня Дедково на светлом речном берегу.
