Нелегким было лето после нашествия. Мужики строились сами, возводили всем миром боярский двор, тоже пожженный татарами, посылали артели плотников в город Владимир — помогать великому князю Ярославу Всеволодовичу поднимать из пепла столицу. Последний свой достаток отдавали на общерусское дело: на войско, на строенье городов, на восстановленье храмов божьих, разоренных иноверными языцами. Надеялись, что минет тяжкая година — и заживут люди по-прежнему.
Но в лето шесть тысяч семьсот шестьдесят пятое[85] приехали на Русь ордынские численники, посланные ханом Золотой Орды — Берке, переписали мужицкие дворы, обложили народ данью. Вдвое, втрое умножились оброки. В ордынский выход — «цареву дань» — собирали по полтине с сохи, а в сохе числили два мужика-работника. Как поднять этакие платежи? За две полтины на торгу отдавали добрую лошадь… А торговые сборы — мыт да тамга? А извозная повинность — подводы да ям? А дары и почестья хану, родственникам его, мурзам и баскакам? А корма ордынским послам? А запросы ханские на военные нужды? А прочие ордынские тягости, перечислить которые пальцев на руке не хватало: поминки, выходное, памятное, становое, выездное и даже мимоезжее?..
Кряхтели дедковские мужики, но платили, потому что знали — для всей Руси эта тяжкая ноша, только данью можно откупиться от нового разоренья.
Помогала земля-кормилица. Полосой прошли урожайные годы, как будто пашня, обильно политая кровью, спешила отблагодарить людей, не покинувших ее в лихую пору. Увеличенные оброки становились привычными. Оказалось, что и под Ордой жить все-таки можно! Пусть не обильно, не вольно, в опасности и тревоге, но — можно. Сел на великое княженье Александр Ярославич Невский. Прекратились усобицы, пришла на Русскую землю тишина. А в тишине богатство земли множится…
То были годы, когда отрок Данила жил на отцовском дворе.
А потом и эта жизнь стала рушиться. При новых великих князьях, братьях покойного Александра Ярославича, началось на Руси нестроение. Что ни год, то усобица, а то и рать по всей земле. Молодые мужики больше за воинскими стягами ходили, чем за сохой. Прорва ненасытная — война! Сколько ни работали, все на нее уходило. На мужицких поясах не хватало дырок. Прокалывали новые дырки, потуже затягивали голодные животы и — работали. Не век же продолжаться усобной войне! Были и раньше на Руси усобицы, так же разоряли народ. Но потом побеждал сильный князь, и устанавливалась тишина. Ждали тишины и от великого князя Ярослава Ярославича, и от великого князя Василия Ярославича…
Терпенье кончилось, когда великий князь Василий Ярославич призвал на Русь баскака Амрагана и его зятя Айдара с татарскими туменами. Пошли тысячи ордынских всадников по владимирской земле, разоряя по пути деревни, дочиста выгребая зерно из сусеков, закалывая и тут же пожирая скот. Потом еще и еще приходили. От татарских разбоев некуда было деться. Не жизнь пошла в деревнях по Клязьме, Нерли, Удоде и Колокше, а чистое озорство, разбой…
К тому времени Данила выделился от отца, поселился с женой и сынишкой Димкой в новой избе на краю деревни. Была у Данилы лошадь, корова, три барана, а за рекой шесть четей пашни.[86] Хозяйство небольшое, но все ж таки жить можно. И отец Данилы начинал с малого, когда пошел в отдел.
Но корову увели татары вместе со всем деревенским стадом, летовавшим на дальних лугах. В Дедково прибежали общинные пастухи — исхлестанные плетьми, с безумными глазами, — упали в ноги людям, покаялись в невольной своей вине: «Не уберегли скотину, татары угнали…» Мужики похватали топоры и рогатины, кинулись в погоню. Однако следы некованых татарских коней уже затерялись на лесных дорогах.
Потом у Данилы татары отняли лошадь и порезали овец — прямо на виду, открыто, нагло. Данила стоял у крылечка, сжимая кулаки от бессильной ярости, и смотрел, как хозяйничали на его дворе чужие люди, выбивали двери амбара и клети, ссыпали в переметные сумы зерно, вязали в узлы домашний скарб, выводили за ворота лошадь. Данила был ограблен дочиста. Татары даже железные пробои выдернули из косяков, даже ячменный солод, замоченный на пиво, выгребли из кадушки. Потом вороги вскочили на своих лохматых коней и с визгом поехали прочь, волоча на арканах бараньи туши. Хорошо хоть жена с сыном успела вовремя спрятаться в орешнике, пересидела беду…
Но в третий татарский приход не убереглась и она. Данила был тогда на боярской работе в лесу, а когда возвратился, не нашел ни двора, ни семьи. Проезжие татары сожгли постройки, а жену увели с собой, неизвестно куда. Мальчонку взяли на прокорм соседи. Остался Данила один как перст. Тогда-то и решил уйти он в дальние края, за лучшей долей.
2
Провожали Данилу всем миром. Соседи собрали харчи на дорогу, дали одежонку, топор, рогатину. Напутствовали, чтобы присмотрелся, как где люди живут, нет ли земель вольных, от татар безопасных. «Может, и мы следом стронемся… На чужой стороне житье — не мед, но и здесь стало невмоготу…»
Много людей уходило тогда из Владимирской земли. Шли владимирцы за Волгу, в глухие лесные места. На Вятку шли, на Ветлугу, на Унжу, на Сухону, на Белоозеро, а кто и дальше — к самому Студеному морю.[87] Искали люди покоя, которого не было на владимирских опольях.
Лесными нехожеными тропами, таясь от княжеских людей. Данила пробрался в Кснятин, город на Великом Волжском пути. Сюда приставали новгородские караваны, плывущие на север, в Каргополь. К одному из таких караванов прибился Данила. Кормчий с охотой взял молодого мужика: на волжском просторе лишний человек в ладье не помеха, а когда пойдут малые реки да волоки, крепкие мужицкие руки ой как понадобятся! Для Данилы же это было удачей. Княжеские сторожевые заставы пропускали караван беспрепятственно.
Новгородские ладьи с хлебом плыли вниз по Волге, затем Шексной до Белоозера, а там через волоки перевезлись в озеро Воже. Дальше была хмурая река Свидь, впадающая в озеро Лача, возле которого стоял Каргополь. Здесь был конец пути для караванщиков, но не для Данилы. Не нашлось в Каргополе места для беглого мужика. Равнина по берегам мелководного озера Лача — Каргопольская Суша — была уже занята пашнями, а в городе сидел новгородский наместник. За свободной долей нужно было идти еще дальше.
Даниле снова повезло. На торгу в Каргополе он познакомился с мужиками-звероловами, которые привезли на продажу мед и бобровые шкуры. Разговорились. Седобородый зверолов сочувственно кивал головой, слушая рассказ о странствованиях владимирца. Посоветовал:
— Если полной воли ищешь — ступай, парень, на Кен-озеро. По Онеге через пороги с нами сплавишься, а там высадим тебя возле устья реки Кены, до озера сам пойдешь. Ничего, ничего, дойдешь, — успокоил зверолов Данилу, заметив сомненье на его лице. — Хоть и лесом идти, но лето нынче сухое, болота подсохли. Держись только берега Кены. Река сама выведет куда нужно…
Ночевал Данила вместе с новыми знакомцами. На берегу Онеги, возле ладьи, разожгли костерок, повесили над огнем медный котел с ухой, на чистой холстине нарезали хлеб. Старик достал из-за пазухи кисет с солью, густо посыпал ржаные ломти.
— Ешь, парень…
А вокруг — простор, глаз не отведешь. Вода в озере Лача матово-серая, задумчивая, неподвижная, а в Онеге — медлительная и голубоватая, как бледное северное небо. Время было уже за полночь, но — светло, будто ранним вечером. Лениво плескалась рыба в реке. В лесу за рекой пересвистывались птицы. Благодать!
— Стоит Каргополь с незапамятных времен, — неторопливо рассказывал старый зверолов, прихлебывая уху деревянной ложкой. — И деды наши, и прадеды не помнили, когда на это место первые люди пришли. Называется город по-местному Каргун-пуоло, то есть медвежья сторона. Медведей на Онеге было видимо-невидимо, по ночам лапами в избы стучались. А иные сказывали, что имя Каргополю дал некий князь. Пришел он с дружиной на Онегу, схлестнулся в жестоком бою с чудью белоглазой, местными уроженцами. Много полегло ратников, пока пересилил князь. Ушла чудь в глухие леса, сгинула навек. А над полем битвы не один день воронье кружило, трупы хладные терзало. Отсюда и пошло названье — Воронье поле, или Карго-поле по-здешнему…
— Видно, нет на Руси местечка, где бы людская кровушка не проливалась, — вздохнул Данила.
— Ну, это ты зря, парень! — возразил старик. — Места у нас тихие, не в пример Низовской земле. Ни татарин, ни немец сюда не доходил. Кровь проливаем больше звериную, чем человеческую. Не с ворогом бьемся, а с лесом да буйными реками…
— А Онега-то будто бы тихая, — начал Данила и смущенно замолчал, услышав дружный смех.
Старик строго глянул на своих развеселившихся товарищей, укоризненно покачал головой:
— Грешно над незнаньем людским смеяться! А ты, парень, запоминай, — продолжил он, обернувшись к Даниле. — Это здесь Онега тихая, возле Лача-озера. А дале, как сомкнутся берега, будто бешеная становится. Первый порог верст за десять от Каргополя, называется Мертвая голова. Там из воды на самой быстрине белый камень, будто череп, торчит. Много ладей о него разбилось. Ну, да сей год воды много, большая нынче вода. Над многими камнями поверху пройдем, а от Мертвой головы как-нибудь увернемся — кормчий у нас бывалый…
