увязал в мелкой и липкой трясине, когда на всех лицах читается напряжение и тягостное ощущение неловкости, когда каждый думает про себя — господи, скоро ли это кончится, и зачем вообще меня сюда понесло, к чему эта бессмысленная маета…
Оскар Дынбир не только прекрасно одевался — он был так хорош собой, что — употребим тут случайное словцо Бабины Смоликовой, — что просто срам. У него были фиалковые глаза, затененные такими длинными и густыми ресницами, что женщин при виде их охватывали не только восхищение, но и негодование и зависть: к чему, говорили они себе, мужчине такие ресницы? Нос же у Оскара был прехорошенький, небольшой и чуть вздернутый, лицо — кровь с молоком, зубы как сахар — красавец писаный, да и только.
Когда он впервые появился у Борнов, обе барышни Легатовы, старшая Либуша и младшая Клара, несколько ожили; порозовели их костлявые лица; но вскоре девицы снова погрустнели, увяли, замкнулись в себе: вероятно, поняли, что этот юный бог, этот идеал мужской красоты для них абсолютно недоступен.
— Он был как весна, — сказала, вернувшись домой, Либуша. — Мне казалось — в руке у него букетик подснежников.
— Но ведь сейчас декабрь, — мягко возразила Клара.
— Ты права, — вздохнула Либуша, протирая платочком пенсне. — Декабрь.
В карманах Дынбир всегда держал свежие списки своих стихов, из которых многие публиковал в рукописном журнале кружка «Движение». Когда его просили прочитать что-нибудь из его последних работ, он отвечал, как отвечают все поэты в мире: «Не знаю, захватил ли я с собой…» — и в ту же минуту рукопись появлялась из кармана на свет божий. Свои труды он подписывал псевдонимом Болемир Ночь, находя, что его собственное имя слишком напоминает о предках-пивоварах: Дынбир, говорил он, есть искаженное «Dünnebier», что по-немецки означает «жидкое пиво». Фамилия свидетельствует, что пльзеньские предки Оскара занимались пивоварением еще в средневековье, и это для него большая честь, источник гордости и самоуважения, ибо тем самым бесспорно доказывается древность рода и патрицианское его достоинство — но как ни верти, а поэзия и жидкое пиво вещи несовместные.
Лиза частенько беседовала со своим дневником об этом интереснейшем человеке, а еще чаще в тиши и втайне размышляла о нем, спрашивая себя, зачем такой блестящий, молодой и красивый, да к тому же еще и богатый мужчина убивает время в ее салоне, какого счастья ищет он среди степенных патриотов, собирающихся у нее? В ту пору чешский сейм просил императора Франца-Иосифа короноваться чешской короной, и монарх торжественно поклялся сделать это, как клялся уже не раз; целыми неделями у Борнов ни о чем другом не говорили, кроме как о возобновлении августейшего обещания, о его значении для конституционных требований чешского народа — от этой неисчерпаемой темы Лизе уже делалось дурно. Она думала: ну ладно, понятно, что это может занимать Борна, обоих Легатов, Смолика, Шарлиха; но Дынбир? Он, при его богатстве, при его молодости и красоте, должен бы интересоваться только любовью, танцами, поэзией; что ему, поэту, до каких-то конституционных требований чешского народа? Думала, думала Лиза и не нашла лучшего объяснения, чем то, что Дынбир укрывается в ее скромном салоне из чистой меланхолии, надеясь заглушить воспоминание о несчастной любви, для того чтобы заглушить в душе какое-то тайное горе, — подобно тому как другие молодые люди по этим причинам идут в монастырь или отправляются в длительное путешествие. Да, да, у него несчастная любовь, — думала Лиза, — без сомнения, он страдает от неразделенной любви — и это предположение тотчас усилило романтические чары неотразимого красавца. Зачем он избрал себе такой псевдоним — «Болемир Ночь»? Потому что душу его терзает неутомимая боль, а ночь есть время вздохов и грез. Да, наверное, так — он любит, любит тайно и безнадежно, вот почему он несчастен и не знает покоя.
В одну из сред — дело было в конце марта шестьдесят шестого года — Дынбир прочитал в Лизином салоне стихи, в которых возвышенно выражал свое удивление упорством человека, который вечно суетится и трудится, всегда без результата, всегда обрываясь в пропасть, всегда вознаграждаемый одним лишь разочарованием, — и все же никогда не прекращает своей суеты, своего труда; и пусть тысячу раз обратится в руины дело его — человек начинает все сызнова, в тысячу первый раз. Такова была мысль Дынбира, очень не новая; новым в этих стихах было то лишь, что Болемир Ночь презрительно пожимал плечами по поводу неистребимого муравьиного терпения человека и находил его низменным и бессмысленным — таким же, каков и весь этот мир.
Поэт был награжден вежливыми хлопками; однако хозяин дома Борн остался недовольным.
— В ваших стихах, — сказал он, — мне очень нравится выбор слов и способ их сочетания, с точки зрения рифмы и ритма они мне тоже кажутся отличными, и я рад, видя, как развивается наш язык, но — простите критику профану, я ведь никогда не занимался поэзией, — мне не по душе пришлось содержание, мысль. Я считаю, что поэт имеет право говорить только то, во что он верит. Возьмите вы стихи нашего Неруды: «Да из чего же сложен он, тот символ чешской славы, Что и поднесь не истреблен в борьбе времен кровавой! Когда б из мрамора его, из мягких глин сложили, Давно потоки чешских слез его бы источили». Вот это, господа, стихи! Они трогают — да, но от них и распрямляется спина у человека, в сердце вливается вера! Что против них вы с вашим утверждением, будто ни в чем нет никакого смысла и всякое человеческое деяние — глупость? Не можете вы всерьез так думать!
Пани Баби и пани Легатова с дочерьми, сидевшие в уголке гостиной отдельным дамским кружком, явно испугались этих слов; Дынбир, созданный быть любимцем детей и женщин, необычайно им нравился, его версификаторское умение импонировало им, они были счастливы уже тем, что могли сидеть в одной комнате, в одной компании с живым поэтом, могли созерцать его молодое прекрасное лицо и упиваться звуком его голоса, когда он декламирует свои стихи; и Борн — в конце концов обыкновенный купец — допустил, по их суждению, ужасную бестактность, осмелившись отозваться о стихах Дынбира не с одною похвалой. Речь Борна задела и Лизу, которая сидела среди мужчин, рядом с неразговорчивым живописцем Рене Новак-Коломлынским — он, к ее неудовольствию, устроился возле нее на канапе, поближе к русскому самовару, новой выдумке Борна. Лиза хлопотала вокруг этой странной, празднично сверкавшей пузатой машины, время от времени, когда
