— Отходит батюшка, — шепнула Анна Петровна.
— Господи, спаси, сохрани, — исступлённо промолвила Анна, — не попусти, спаси...
Царевна зарыдала в голос, но тут к ней подошёл жених, голштинский герцог, и увёл её во внутренние покои.
Екатерины Алексеевны нигде не было видно, и Анна поняла, что она безотлучно находится у постели больного.
Пробежала через приёмную Анна Петровна — звал отец.
Скрылся в опочивальне кабинет-секретарь Макаров.
Анна поняла: наверное, завещание хочет составить батюшка-дядюшка. Почему он не сделал этого заранее, чтобы не было волнений? Считал, что ещё молод, что ещё не время умирать — разве может крепкий и сильный мужчина умереть в пятьдесят три года?
Придворные стояли кучками, шептались, шушукались. Анна держалась особняком, подмечала зорким глазом, кто в слезах, кто прячет голову, чтобы скрыть сухие глаза, видела высокую фигуру светлейшего, несколько раз прошагавшего, не глядя ни на кого, по приёмной зале, выходившего куда-то. «Предусматривает», — неприязненно думала Анна, а сама старалась попасться ему на глаза, поздороваться.
Выскочил из кабинета-опочивальни Алексей Васильевич Макаров уже в половине третьего пополуночи. Всё это время Анна то ходила по приёмной зале, то присаживалась к тёплому боку кафельной печи, то располагалась в большом бархатном кресле и немного прикрывала глаза.
Никто не уходил, барабанная дробь раздавалась во дворе, приходили и выходили гвардейцы, и сам Меншиков то уходил, то приходил — был занят трудным делом.
Увидев Макарова, все подбежали к нему, тащили за угол лист большой серой бумаги, тщились прочитать, что написано. Но на листе не было ничего, кроме двух криво начертанных слов: «Оставляю всё...» А кому, кого в преемники, сказано не было.
Раздался дикий бабий вой — завыла Екатерина. Вой поднялся и в приёмной зале.
И тогда к собравшимся вышел светлейший. Голос его набряк от слёз, не слушался язык.
— Преставился наш отец, пресветлый император, — едва выговорил он. — Да здравствует наша матушка-императрица Екатерина Первая...
У Анны широко раскрылись глаза. Но рот её был плотно сомкнут. Неужто никто не возразит, неужто так и посадят на трон лифляндскую крестьянку?
Никто не возразил — в дверях стояли гвардейцы, преданные светлейшему, грозно торчали штыки, сверкали затворы на направленных ружьях.
И волей-неволей все сенаторы и сановники закричали вразнобой:
— Виват государыня Екатерина!
Светлейший не терял времени даром — тут же принесли листы с присягой, все как один подписались под ними сенаторы, а затем и сошки помельче.
Принесла присягу тётушке-матушке и Анна...
Ранним летом двадцать пятого года Артемий Волынский приехал в столицу. Он прибыл из Москвы, где остались его жена, Александра Львовна, Анета, и две дочки — старшая, Аннушка, да только что родившаяся Марьюшка.
Артемий давно не был в Петербурге и взял целый штат прислуги, поставив старшим над ней своего верного Кубанца, малого лет сорока, черноволосого и дюжего.
Почему-то испытывал он по отношению к Кубанцу благоволение. Глядя на него, Артемий всегда вспоминал, как спас его. С отрядом в тридцать человек проезжал он по своим астраханским владениям, как вдруг заметил клубы пыли от уносящейся от него целой орды калмыков. Он сразу же поскакал вслед за ними, зная, что калмыки неизменно, едва появляясь у русских селений, несут с собою беду: то угонят табун лошадей, то украдут девок, то изрежут кинжалами всех, кто селился на малых хуторах, далеко от остального жилья.
И на этот раз Артемий не ошибся: сзади в клубах пыли разглядел он, как тащилось за лошадьми тело человека, привязанного арканом. Тело ещё жило — корчилось, стараясь освободиться от аркана, вздымало пыль, издираемое камнями и попадавшимися редкими кустарниками. Артемий вместе с отрядом гнался за калмыками с добрую версту — они уходили на своих маленьких косматых лошадках споро, и он уже думал, что не нагонит их. Однако тело зацепилось за высокий терновый куст, калмык, сидевший в седле, понапрасну дёргал и рвал верёвку, чуть задержался, отстал от своих, и солдаты Артемия скоро окружили его.
Тело неподвижно лежало на земле, всё изодранное колючками терновника, избитое, изуродованное. Артемий приказал поднять человека, похоронить его по христианскому обряду, но глаза того разлепились — он был ещё жив.
Артемий забрал с собою Кубанца — так назвал он этого воскресшего из мёртвых человека: редко кому удавалось выжить на аркане калмыков, — приставил к нему докторов, а потом взял к себе в дом. Человек оказался на редкость смышлёным, но крайне молчаливым, делал всё быстро, по взгляду и жесту умел угадать настроение и приказ, и вскоре Артемий уже не мог обходиться без Кубанца — он называл его так потому, что тот был родом из кубанских казаков.
И вот теперь Артемий вёз Кубанца в Петербург, чтобы он смотрел за деревянным домом на Мойке, подаренным ещё Петром. Кубанец хорошо писал, умел читать, а Волынскому всегда нужен был человек, с которым можно было бы поделиться мыслями, который мог бы настрочить цидулку, вести конторские книги и счета, приглядывать за ленивой и нерасторопной дворней.
Ясной белой ночью подъехал Артемий к своему запустевшему дому. Он даже не узнал столицу — так она расстроилась, заросла каменными домами, крытыми уже не гонтом и соломой, а железом.
Артемий помнил ещё свой первый приезд в Петербург, когда разбросаны были как попало неказистые бревенчатые дома. Не отличался от тех старых домов и царский домик Петра, только что раскрашен был под кирпич.
Тогда, в первый свой приезд, видел Артемий пустынность Васильевского острова. Заросли кустарника, мелкие берёзы и тощие сосенки позволяли местному люду пасти тут скот — коров, лошадей, овец. Среди пастбища красовался тогда здесь один лишь деревянный двухэтажный дом князя Меншикова, едва ли отличавшийся от зданий, стоявших по другую сторону Невы. Правда, к дому подведён был канал, так что светлейший мог прямо с крыльца сесть в лодку. Далеко на острове махали своими крыльями три ветряные мельницы, да позади дома Меншикова устроен был обширный сад, засаженный деревьями и разбитый правильными аллеями.
Улицы города во всякое время заполнялись грязью, и стоило выпасть только одному дождику — а их в сыром Петербурге выпадало много, — как уже нельзя было пройти посуху: грязь всасывала сапоги прохожих вместе с ногами, и приходилось таскать с собою доски, чтобы перебраться на сухое место.
Артемий ещё удивлялся, зачем царь приказал каждому прибывающему в Петербург привозить с собой по три камня весом не менее пяти фунтов, а каждое судно, причаливающее у гаваней города, обязывалось иметь на своём борту от десяти до тридцати таких камней.
Теперь только понял он замысел царя: Петербург был вымощен камнями, лишь широкая полоса мостовой оставалась не закрытой землёй и потому всё ещё была в колдобинах и выбоинах. Но у домов — а их расплодилось так много, что Артемий не успевал отмечать новые кирпичные здания, появившиеся на улицах, — спокойно проходили люди: каменные полосы шириной в несколько метров позволяли даже дамам не замочить ног.
Артемий всё оглядывался и оглядывался вокруг себя — похорошел Петербург, стал красивым городом с прямыми и широкими улицами, ровными рядами каменных дворцов, изукрашенных лепниной и статуями, а Васильевский остров превратился в настоящий отдельный город, застроенный кирпичными домами знати и высших сановников.
Лиловатый мертвенный свет заливал и широкую Невскую «першпективу» с её четырьмя рядами уже потолстевших деревьев с неброской первой листвой, словно окутанных зелёным туманом. Блестел вдали кораблик на тонкой игле Адмиралтейства, золотился сквозь этот будто призрачный свет шпиль Петропавловской крепости. Всё было вокруг нереально — и этот странный город, возникший на топи болот, и размытые силуэты домов и дворцов, и чёрная вода Невы, небрежно и ровно катившая волны свои к Балтийскому морю. И фонари на высоких столбах словно бы подчёркивали эту нереальность города — даже в белые ночи неукоснительно зажигались они ровно на пять часов. Тучи насекомых облепляли их стеклянные бока, вились роями комары и мошки — нестерпимый петербургский гнус. Они не давали света, эти фонари, не разгоняли тьмы — только казались светлыми пятнышками посреди белёсой воздушности города.
Дом Волынского на Мойке выглядел в ряду других, построенных уже без него, постаревшим и обветшавшим. Покривилась гонтовая крыша, осело высокое резное крыльцо, и Артемий хозяйским глазом осматривал свою хоромину, требующую доброго ухода. Теперь он мог позволить себе кое-какие расходы: жена принесла ему в приданое несколько вотчин, и доходы с них получались немалые. Казалось бы, живи да радуйся, броди среди просторов подмосковных лесов и полей, наблюдай за делами в вотчинах. А не сиделось ему в тихом городе Москве, и вот теперь, оставив жену и детей там, приехал он в Петербург со смутной мыслью — искать дела. Нет, недаром так долго был он возле царя Петра: внушил ему Пётр, что каждый должен быть работником для государства. И претила Артемию сытая, спокойная, сонная жизнь старой столицы...
