Он прошёлся по всем восемнадцати комнатам своего дома. Полы, сделанные из наборного паркета, давно не покрывались воском и потускнели, бархатные шторы на больших окнах поседели от пыли, а чехлы, наброшенные на всю мебель, раздражали глаз своей нелепостью и неуклюжестью.
Артемий взглянул на Кубанца. Тот понуро стоял посреди запустелых палат и тоже с унынием обводил глазами всю эту заброшенность.
— Пять комнат обить красным атласом с узором из трав, а все прочие — цветной камкой, прибить персидские гобелены и найти тканые шпалеры, — тихо заговорил Артемий, — да образцы прежде покажешь. Надо, чтобы дом был как дом...
Кубанец молча кивнул головой, вынул из кармана широкого кафтана маленькую книжечку и черкнул что-то грифелем. Он уже привык, что раз отданное приказание хозяин никогда не повторял, а требовал неукоснительного выполнения.
— Зеркала надо повесить в золотых рамах и несколько в ореховых, канапе, диваны с кожаными подушками, стулья триковые да кресла, — перечислял Артемий, — а уж картины я сам присмотрю... Надобно будет взять портреты царей — Иоанна да Петра Алексеевичей, да образов на меди, да и деревянных в окладах. А образ Артемия Антиохийского, святого мученика, пострадавшего за веру православную в 361 году от императора Юлиана, закажу славному живописцу и доброхоту...
Кубанец всё так же молча кивал головой — за то и любил его Артемий, что слов не тратит.
Наполнилась шумом и гомоном людская, затопились старые кафельные печи, и словно полегчало на сердце Артемия — дом начал приобретать обжитость и уютность. Но в комнатах всё равно пахло пылью и мышами, закрытые шторами окна не пропускали света с улицы, и Артемий отправился побродить по ночному городу, пустынно выглядевшему в белёсой ночи.
Он прошёл Невской «першпективой», свернул куда-то и очутился перед Кикиными палатами — тем зданием Кунсткамеры, что так рачительно и старательно пополнял Пётр, приказывая свозить из всех уголков России как живых, так и мёртвых уродов.
Тяжёлые резные двери Кунсткамеры с медными, блестевшими в неярком свете ручками были закрыты, но Артемий всё-таки постучал. Высунулась кудлатая голова одного из смотрителей, и Волынский сделал знак, что хочет войти. Сюда можно было заходить в любое время дня и ночи. Пётр сам всегда приглашал посещать Кунсткамеру и даже предлагал угощение знатным гостям — кофе, чай, печенье.
В неясном сумеречном свете северной ночи Кунсткамера выглядела странно и страшновато. По сторонам больших комнат стояли высокие шкафы, а на их полках в стеклянных банках таращились на Артемия двухголовые телята, младенцы, сросшиеся животами, отрезанные руки с шестью пальцами и ноги, обернувшиеся копытами...
Он шёл и шёл, слегка посматривая на всех этих уродцев, белевших в спирту, и ему казалось, что он попал в какой-то уродливый мир, в котором нет места живым, а обитают лишь бледные тени бывших людей.
С одной из полок глянули на него вдруг почти бесцветные, когда-то голубые, раскрытые глаза Вилима Монса.
Артемий замер перед большой банкой, в которой плавала отрубленная голова бывшего фаворита Екатерины Алексеевны. Бледное подобие щёголя и красавца глядело на Артемия так, словно напоминало, как бренны и тщетны все труды людей, что можно упокоиться вот так, в стеклянной банке, залитой спиртом, и быть вечным свидетелем тех зрителей, кому не страшно и не отвратительно видеть эту отрубленную голову.
Артемий вздохнул. Он сам едва избежал казни. Несколько его писем обнаружил Пётр среди всей корреспонденции Монса.
Там были и просьбы обратиться к матушке Екатерине и подействовать на царя, чтобы вернул Волынскому прежние милости. А как раз эти бесчисленные просьбы и подношения указали Петру на слишком большую близость молодого камергера к жене государя.
Царь не только не вернул милости Волынскому, наоборот, заподозрил и его в симпатиях к царице — она так любила танцевать на балах и ассамблеях с Артемием, — и отнял у него «полную мочь» по управлению Астраханской губернией. Артемий знал, скольким доносам не верил Пётр сначала, но после казни Монса отнёсся к ним совсем по-другому.
После Персии Артемий много лет писал прошения и грамоты в Посольский приказ с просьбой выплатить ему те деньги, что он потратил на посольские нужды. Деньги немалые — 32 тысячи рублей, целое состояние, — и Артемий оказался разорён. Он и просил, и грозил, и обращался к царю, но денег ему всё не давали.
Пётр Андреевич Толстой — руководитель Преображенского приказа — сказал ему как-то:
— Что ты просишь! Будешь в Астрахани полный хозяин, вот и собери эту сумму из доходов калмыков и других инородцев...
Совет понравился Артемию. Он действительно наладил регулярный сбор податей с калмыков, которые раньше не платили царю, обложил податями и других инородцев Астраханской губернии. Вообще навёл там порядок. И из сумм, причитавшихся казне, малыми толиками погашал долг государства перед ним, Волынским. На каждую сумму составлял он документы, расписывал все расходы и доходы, так что был чист душой.
Однако тот же Пётр Андреевич Толстой шепнул как-то царю, что Волынский запускает руку в государственный карман. Пётр рассвирепел — он не терпел казнокрадов, и никакие оправдания Артемия не принял в расчёт. Незадолго до своей смерти Пётр отлучил Артемия от дел Астрахани, и Волынский понял, что письма его Вилиму Монсу сыграли тут роковую роль...
Он смотрел на бледную голову Монса и сожалел о такой кончине этого редкого красавца и щёголя — недаром влюбилась Екатерина в молодого камергера, умевшего блеснуть словом, остротой, комплиментом, а больше всего поражавшего своей очаровательной наружностью.
«Что ж, — думал Артемий, — хорошо ещё, что и моя голова не слетела с плеч. Удивительные судьбы были у тех, кто стоял близко ко двору. Уж, казалось бы, на что прочна и крепка была карьера Монса, а вот, поди ж ты, одно только царское подозрение о неверности жены — и нет на свете Монса, и бледная голова его мокнет в спирту в стеклянной банке...»
В самом конце длинной и узкой залы с мокнущими в спиртовых растворах уродами и отрубленными головами увидел Артемий высокую дверь. Резная, деревянная, вся в завитушках и листочках, выкрашенная в чёрный цвет, дверь привлекла его внимание своей таинственностью и сумрачностью. Что там, за этой резной высокостью, какие ещё тайны хранит в себе государева Кунсткамера? Он осторожно подошёл к двери, тронул блестящую, медную, огромную ручку. Дверь подалась неожиданно легко, без скрипа и шороха.
В открывшуюся щель увидел Волынский красный бархат, золотые кисти боковой части балдахина и, удивлённый, шире раскрыл створки двери.
У дальней стены, прямо напротив него, сидел в бархатном красном кресле, словно на своём обычном царском месте, под балдахином из красного бархата, окаймлённого золотой бахромой с тяжёлыми кистями, Государь всея России Великий Пётр. Артемий вздрогнул. Он встал в дверях, не смея шевельнуться и всматриваясь в лицо царя.
Будто живой сидел в кресле Пётр. Всё те же морщинки, прорезавшие лоб поперёк между бровей, всё тот же крепко сжатый рот, широкие скулы отдавали желтизной, брови прихмурены, а глаза, старательно нарисованные, пронзительно вглядывались в пришельца.
Завитки каштановых волос спускались до плеч — Артемий узнал их. В походе на Персию Пётр отрезал свои роскошные длинные волосы и приказал сделать из них парик. И теперь волосы покрывали его большую голову, оставляя открытым лоб и закрывая маленькие изящные уши.
В первое мгновение Артемию показалось, что это Пётр — живой, собственной персоной сидит на троне под красным бархатным балдахином. Но неестественная неподвижность лица, странная омертвелость всех членов заставляла понять, что это восковая фигура самодержца. Артемий слышал от придворных, что сразу после кончины царя архитектор и скульптор Растрелли снял с него посмертную маску, тщательно вымерил все объёмы его громоздкого тела и принялся за лепку восковой фигуры.
Рядом с троном возвышалась горка, на которой лежала посмертная маска, полузакрытая чёрным саваном.
Артемий снова поёжился от суеверного страха. Царь сидел перед ним такой, каким он знал его. Только вот никогда Пётр не был таким неподвижным — всегда движение, всегда порывистость, всегда торопливость. И голова его теперь не тряслась, как обычно, и руки спокойно лежали на подлокотниках кресла.
Да и одет он был не так, как привык его видеть Артемий. Вместо походного поношенного камзола на нём был роскошный голубой с серебряными позументами камзол, через грудь протянулась широкая лента Андреевского ордена, красные чулки обтягивали икры ног, а на башмаках, явно изготовленных уже после кончины Петра, красовались огромные пряжки со сверкающими бриллиантами. Из-под рукавов камзола выглядывали белоснежные волны кружевных манжет, и вся голова утопала в такой же пене нежнейших кружев. Нет, не походил этот парадный царь на живого, порывистого царя.
