Он держал в руках большую витую восковую свечу и так углубился в свои мысли, что не замечал, как стекает воск по его пальцам и застывает на них крохотными белыми струйками.
Артемий думал о Петре, молился за его душу, призывал Петра быть предстателем перед Господом. Слёзы бежали по молодому ещё, но уже отягчённому ранними морщинами лицу Волынского, но он не замечал их.
Он стоял и стоял на коленях и не мог заставить себя встать и навсегда проститься с Петром.
Подошёл немолодой седобородый священник, тронул за плечо поникшего человека. Артемий вздрогнул, поднял голову.
— Панихиду по усопшему, — едва выговорил он.
Всю службу он провёл на коленях, изредка осеняя себя широким крестом и земно кланяясь почившему императору. Словно бы вслед за Феофаном Прокоповичем, о речи которого Артемий был наслышан, восклицал он в душе: «Что сё есть? До чего мы дожили, о россияне? Что видим? Что делаем? Петра Великого погребаем! Не мечтание ли сие? Не сонное ли нам привидение? Ах как истинная печаль, ах как известное наше злоключение! Виновник бесчисленных благополучий наших и радостей, воскресивший, аки от мёртвых, Россию и воздвигший в толикую силу и славу, или паче, рождший и воспитавший, прямой сын отечестия своего, отец, которому по его достоинству добрии российстви сынове бессмертну быть желали. По летам же и составу крепости многодетно ещё жити имущего вси надеялися: противно и желанию, и чаянию скончал жизнь, и о лютой нам язви!
Тогда жизнь окончал, когда по трудах, беспокойствах, печалях, бедствиях, по многих и многообразных смертях, жити нечто начинал...»
Как жалел Артемий, что не было его в пышной и многолюдной траурной процессии, которая провожала тело Петра слезами и скорбью! Как плакал бы он вместе со всеми сподвижниками Петра, оставшимися словно бы без вожака, без отца, строгого и справедливого! И он плакал и плакал, и казалось, слёзы его не перестанут течь и капать на маленькие ступени крошечной часовни, занятой огромным саркофагом с телом Петра.
Но вот служба кончилась. Не отирая слёз, встал Артемий с колен, приложился к углу резного серебряного саркофага, и будто мрачной тенью накрылось его сердце, а обоняние ощутило смрад и тлен потустороннего мира.
— Покойся в мире, — перекрестил он саркофаг и, не оглядываясь, вышел из собора.
Весело чирикали воробьи на деревьях посреди крепости, перекликались на стенах собора каменщики, синело обычно бледное небо над Невой, кудрявились белые облачка, и солнце словно посылало свой привет иззябшей за зиму мокрой земле.
Проходя к экипажу у ворот Петропавловской крепости, заметил Артемий валяющуюся на земле большую квадратную серую бумагу. Что-то было нарисовано на ней, что-то написано.
Он не поленился, поднял бумагу, и брови его удивлённо взлетели. «Как мыши кота хоронили» — шла по верху листа чёрная вязь слов.
Артемий рассмотрел рисунок. На громадных серых санях лежал привязанный усатый кот — усы его до смешного напоминали растительность под носом Петра.
«Небылица в лицах, найдена в старых светлицах, обверчена в старых тряпицах, как мыши кота погребают, недруга своего провожают», — читал Артемий и одновременно разглядывал незатейливый рисунок. Восьмёрка мышей, запряжённых в сани, как будто намекала на восьмёрку траурной колесницы царя, а мыши по сторонам саней сопровождены были стихотворными подписями. Грызунья «от чухонки Маланьи везёт полны сани оладьев, а сама Маланья ходит по-немецки, говорит по-шведски»...
Артемий побледнел. Это была сатира на Екатерину, на всех придворных, радующихся смерти своего старого врага. И каждая мышь была представлена так, что напоминала кого-нибудь из высших петровских сановников.
Ему много рассказывали о пышной траурной церемонии, и отголоски её находил он в рисунке, а стихи окаймляли каждую фигуру и грубо смеялись над всей процессией и её отдельными участниками.
Ярость охватила Артемия. Он смял в руках рисунок, разорвал его в клочья и затоптал ногами, растирая в пыль.
А потом призадумался. Был же такой писака, что изобразил похоронную процессию в резких стихах, смеясь над высшей знатью. «Попался бы он мне в руки, — с яростью думал Артемий, — я и его растёр бы по земле, как этот пашквиль». Но видел, значит, наблюдательный глаз, каково было настроение царедворцев, что так их представил...
Что же будет теперь, если и при жизни Петра, оставшись у руля страны, схватились они врукопашную, устроили свару в Сенате, чуть ли не рвали друг у друга волосы? Ясно, что матушка Екатерина не станет заниматься делами, она никогда этого не делала при Петре, а теперь и вовсе не по силам ей. Значит, светлейший со злейшим врагом Волынского Петром Андреевичем Толстым будут вершить все дела и всех своих недругов припрут к стене?
Хорошо, что получил он назначение в Казань, хорошо, что уедет далеко от столицы. Держал всех в крепкой узде царь-батюшка, впрягал в непосильный государственный воз и сам тащил матушку-Россию, а вот его не стало, и дела его пойдут прахом. Артемий уже видел, как стоят и гниют на воде любимые корабли Петра, как всё реже и реже раздаются звуки молотов на Адмиралтействе, и нет высящихся у Невы рёбер новых кораблей. Потихоньку сгниют и те, что ещё вместе с Петром закладывал он в Астрахани для плавания по Каспийскому морю.
Но и то сказать, устала страна от двадцатилетней беспрерывной войны, устали крестьяне платить подушные подати и поставлять рекрутов для армии. Ведь только второй мирный год наступил: с девяносто пятого года прошлого века тянулись войны — Турецкую сменила Северная, Северную — Персидская...
Даже по своему опыту Артемий знал, как тяжело в России с деньгами. Армия требовала всё растущего снаряжения и боевых припасов, она поглощала все финансы страны — недаром Пётр даже ввёл институт фискалов — добровольных изыскателей налогов и денежных прибытков. Однако несмотря ни на что недоимки росли и росли, народ умирал от недородов и голода, цены на хлеб постоянно подскакивали.
Армия всё увеличивалась и нуждалась в расходах — как будут справляться с недоимками, как станут собирать подушную подать теперь, когда не стало царя? Крестьянишки бунтовали — требовали исключения из подушной подати умерших и беглых — приходилось платить и за них, требовали освободить их от строительства полковых квартир и сократить рекрутские наборы. Деревни пустели, молодые мужчины уходили воевать и возвращались только через двадцать пять лет калеками и нищими.
Артемий знал, что сразу после кончины Петра Павел Ягужинский предложил в Сенате обсудить снижение подушной подати, «дабы при нынешнем случае та показанная милость в народе была чувственна». И сенаторы согласились с бывшим государевым оком, который и теперь ещё был обер-прокурором. Они нижайше просили Екатерину снизить подушную подать на четыре копейки. Екатерина «опробовать милостиво изволила» и снизила подушную подать с 74 до 70 копеек. Это не облегчило положения «подлого» народа, но слух о снижении подати быстро облетел всю Россию, и крестьяне стали уповать на это.
Тот же Павел Ягужинский готовился теперь к новому докладу в Сенате «О содержании в нынешнее мирное время армии и каким образом крестьян в лучшее состояние привесть».
Армию нельзя ослабить, флот надо содержать в надлежащем порядке, но и крестьянам нужно способствовать — уж слишком много свалилось на них напастей — и подати, и недороды, и голод, да ещё и лихоимство чиновников. «От такого несносного отягощения пришли в крайнюю нищету и необходимо принуждены побегами друг за другом следовать, и многие тысячи уже за чужие границы побежали, и никакими заставами удержать от того неможно...»
Сенаторы рассматривали доклад Ягужинского и спорили: от побегов можно удержать, дескать, так: выбрать сотников и десятников и положить круговую поруку, усилить караулы.
Ягужинский доказывал, что необходимо сократить и расходы на армию, но сенаторы возражали, приводя слова из речи Петра на праздновании Ништадтского мира: основа обороны — армия, из-за ослабления армии погибла Византия.
Пытались сановники, оставшиеся у руля — Меншиков, Ягужинский, Толстой, Головкин, — продолжать линию Петра, но у них не получалось, да и времена были уже другие. Они ещё соблюдали свои собственные интересы, но их уже поджимала та родовитая знать, в окружении которой рос новый Пётр, внук Петра, сын Алексея.
И метались «птенцы гнезда Петрова» в поисках выхода из тяжёлого положения, искали этих путей, судили да рядили, а пока что шла во дворце бесконечная гульба. Дни рождения, дни именин, дни годовщин: то Ништадтского мира, то закладки первого корабля, то рождения дочерей, то их именин — каждый день был праздничным для Екатерины и каждый день начинался у неё с приёма светлейшего князя Меншикова:
— А что бы нам сегодня выпить?
