иудейским царем и отчего он, подобно издохшей собаке, валяется посреди каменьев?
— Так получилось, — охотно отвечал везирь. — Хотели мы, о, Великий, выдать его тебе головой, да он оказался проворнее нас, прыгнул вниз со стены и разбился.
— Значит, и ты, везирь, много лет прослуживший своему Господину, в конце концов, предал его? А знаешь ли ты, как россы поступают с такими людьми?
Ахмад побледнел.
— Вижу, знаешь. Ну, что ж, не нам отходить от обычаев дедичей. Пусть будет так, как начертано в Книге судеб.
Великий унязь кликнул Атанаса, тот подошел и отвел в сторону везиря, чуть погодя раздался слабый, едва обозначенный в воздухе удушливо слабый вскрик, а потом все стихло.
— Поднявший руку на своего Господина достоин смерти, — негромко, но так, что его услышали и в задних рядах, сказал Святослав и отъехал, перед тем наказав Мирославу предать земле царя иудеев.
Святослав недолго пробыл в Белой Башне: все, что там находилось — и белые мраморные колонны, пересекавшие обширный двор, и серебряные ручьи, разбегающиеся в разные стороны и весело урчащие, и пышные виноградники, подступившие к покоям кагана, и низкие, из красного кирпича, молельные Домы, украшенные золотыми и серебряными заплатами, не вызвало в нем и малого интереса. Он медленно, придерживая скакуна, объехал подворье кагана Хазарии, почти не глядя по сторонам, почему-то вспомнилось, как он совсем еще юным ездил с матушкой Ольгой в Царьград, как дивовался не столько на его пригожесть и несходность со всем тем, что видывал прежде, сколько на людские нравы, на жестокое обращение с себе подобными. Однажды, отпросившись у матушки, он оказался с малым числом ратных росских людей на широкой, застеленной ярким цветным камнем улице, шел по ней, пока та не уткнулась в многолюдный и многоголовый невольничий рынок, где властвовала плеть надзирающего за рабами, выставленными на продажу. К удивлению своему, юный князь разглядел среди невольников россов, они были истощены неимоверно и скудно одеты, в тяжелых ножных цепях; стояли, опустив головы, и в глазах у них стыла тоска. Она была так глубока, что вьюноша едва не утонул в ней, а заслышав родную речь, подбежал к ним, заговорил про что-то, кажется, выспрашивал, кто захватил их в полон и пригнал на невольничий рынок. Плененные россы по первости не хотели отвечать, но, видать, в нем открылось им такое упорство, так обжигала страсть, выплеснувшаяся из юного сердца, что они противно всему стали, помедлив, отвечать на его вопросы, сначала нехотя, но с каждым мгновением все более распаляясь. Когда же узнали, что он из великокняжьего росского Дома, то и вовсе сделались свободны в своих реченьях:
— Замордовал Русь окаянный иудей. Уж и в своих осельях, на дедовой меже не хозяева мы. Того и жди, придет агарянин и накинет петлю на шею. До коли ж терпеть-то, вьюноша? Пошто князья не соберут рати в един кулак и не ударят по чужеземцу, не изгонят его с отчих земель?
— Придет срок, изгоним, — звонким голосом отвечал Святослав на горькое сетование плененных россов. — Слово мое твердо!
Он заставил тогда бывших рядом с ним гридей выкупить попавших в беду соплеменников и был рад принять их на росском гостевом Дворе, обустроенном в гавани Царьграда.
Дивы дивные, увиденные Святославом в Царьграде, не больно-то ошеломили юного князя, хотя он и поудивлялся немало пышным выездам и приемам кесаря. Его больше заинтересовало другое — сколь четко и выверенно не только во времени и в пространстве, а как бы соединенно с сердечной сущностью людей, проводились воинские учения. Он часто пропадал в тех местах, где проводились учения, и удивлялся, и радовался, когда замечал в ком-то из ромеев необычайную ловкость в исполнении боевых упражнений. И уже тогда он определил для себя, что переймет надобное для россов. И матушке, управительнице Руси, сказывал про это, и она одобряла его намеренья и говорила, что так и будет, когда придет срок. А срок, видать, уже поджимал: сразу по приезде в Вышгород, а въехали туда ночью, чтобы доглядчики царя Хазарии не усмотрели чего, матушка княгиня отправила юного князя в Лодожье, повелев гридям, коим доверяла, сопровождать его в дальнем пути.
Стремительно бежит время, и быстроногому оленю не угнаться за ним, и ветру буйному не поспеть за его неугадливой устремленностью. И это благо для того, кто разумеет в нем и способен сущее в себе подчинить ему. Святослав сумел, и, может, потому теперь, пребывая в сердце Итиля — в Белой Башне, почувствовал удовлетворение, когда горячий Удал, обнимая его, сказал с восторгом:
— Вот мы и побили треклятого змия!
Он не согласился с ним:
— У змия две головы, а мы управились только с одной. И потому, отпраздновав тризну по братьям нашим погибшим, мы, не мешкая, пойдем на Семендер.
Кто он был, дервиш с черным лицом и с темными руками, в старом изодранном халате, подпоясанном узким, изъеденным молью кушаком, вдруг оказавшийся посреди тех, кому дозволено было после сражения прийти на поле боя, чтобы подобрать раненых и отдать последние почести погибшим? Никто не ведал про это, никто и не приглядывался к нему, а если бы даже захотел узнать про него, то и услышал бы обыкновенный сказ про Божьего человека, милостью Аллаха ниспосланного людям для того, чтобы просветлять в душах и отводить их от прегрешений, подкарауливающих на тропе земной жизни, которая есть лишь малый сколок от жизни небесной, текущей под сенью всемогущего Аллаха. И да не избудется имя его в веках и да воссияет в сердце каждого правоверного! Да, никто бы не узнал в дервише, что-то бормочущем невесть на каком языке, но, скорее, что-то не означенное среди людских племен, но имеющее быть в небесном пространстве, рабе Хашмоноя, который пришел сюда вместе с теми, кто допущен был на поле сражения росским каганом, чтобы отыскать своих близких. Но Хашмоной, уже давно сохранявший в глухом темном узилище, куда был открыт доступ только ему, а еще малому числу хаберов, лохмотья удавленного ими дервиша, не сразу пришел сюда, на островные земли, он какое-то время брел в толпе, которая просочилась чрез врата Джора и имела намеренье дойти до Семендера, куда, как думали беглецы, россы не пойдут. Так по первости считал и сам рабе Хашмоной. Но после долгих раздумий, как-то особенно ясно узрив пред собою лик росского кагана, его упрямый нрав и неуступчивость в деяньях, он понял, что Святослав не успокоится, пока не возьмет Семендер. Он понял это и повернул обратно, разными
