годы уже не те, придавливают к земле, окаянные. Но пока все ладно складывалось, и он почти настиг лесного проныру, как вдруг заместо зверька увидел перед собой огромного страховидного человека в синей форме. Тот замахнулся на него автоматом. Еще немного, и… Ему бы отпрыгнуть за деревья, а он не сдвинется с места, ноги будто приросли к земле. Худо! Но возле него оказался хозяин и принял на себя удар и — упал поперек таежной тропы. Из раны на голове у него потекла кровь. «Как же ее много!» — удивился пес. Посмотрел на врага своего и — прыгнул. Он и сам не понял, как это произошло: минуту-другую назад все его тело, точно бы подпав под гипноз, окаменело, а тут вдруг сделалось упруго и гибко. Милиционер от неожиданности выпустил из рук автомат и побежал, раздвигая красные кусты боярышника розовыми руками. Пес долго преследовал его. Когда же вернулся, хозяина на прежнем месте не было, хотя на земле сохранялось ярко-красное пятно. Пес разглядел красные следы и на тропе и затрусил, придерживаясь тех следов. Он спешил, но не мог настигнуть хозяина, и — испугался. Да не за себя, нет, за брата своего непутевого, привык уж, что тот без него и шагу не ступит. Помнилось, что он больше не увидит сотоварища по странствиям, от него остались лишь пропитанные кровью следы на снегу. «Да что же это? Куда же я теперь?..» Он не мог вообразить себе другой жизни, в которой не будет хождений по Байкальскому обережью. «Но я не хочу! Не хочу!» И он завыл… И — проснулся. Хозяин все так же сидел у очага, но теперь участливо смотрел на него:
— Что-то недоброе приснилось?
Старый пес нескоро пришел в себя.
Ночь мало-помалу истаивала, бледные тени утра, слабые и нестойкие, подобные нитяным волокнам, протискивались сквозь плотное покрывало. Когда же чуть разъяснило, Агван-Доржи поднялся на ноги. Старый пес выразил неудовольствие. Но монах не обратил на это внимания. И, хотя всю ночь так и не подремал, он не чувствовал усталости и даже укрепился в теле, чему способствовал разговор с Бальжи. Агван-Доржи всегда приободрялся после встречи со стариком. Он попрощался с хозяином и откинул тяжелый, опахнувший морозом, полог юрты. Псу ничего не оставалось, как подняться с теплого войлока и последовать за ним, предварительно потеревшись об ноги Бальжи.
Небо с утра было чистое и прозрачное, захочешь оглядеть все, до самого донышка, что ж, ради Бога, вот оно, рядышком, смотри грешный и дивуйся, а коль есть в душе от небесного сияния, в кою-то пору осветившее в ней, то и слейся с ним и запамятуй о себе, как если бы стал никому не ведомой, и потому сладостной малостью, принадлежащей не земному миру, но Божьему, и тогда дивная небесная радость, а она есть, есть, ее только нужно ощутить теплым сердечным чувством и принять неизбывную, опахнет тебя и вознесет высоко. И с той высоты откроется вся твоя жизнь и помельчает горестное, бывшее в ней и долгие годы томившее, а мудрое, очищенное от греха, тоже бывшее в ней, окунется в ясный и добрый свет, и скажет тогда человек, как сказал Агван-Доржи в тихом, укрепляющем в нем, восторге:
— О, Будда, как хорошо, как обволакивающе хорошо!
Монах, а вместе с ним все еще не изживший недовольства старый пес шли степной проселочной дорогой, кое-где занесенной толстым слоем изрядно отяжелевшего, рыхловатого снега. Красноперые птахи, должно быть, зазимовавшие в здешних краях, а может, и сроду отсюда не улетавшие, изредка промелькивали в ясном небе, зазывно посвистывая, а однажды, когда путники приблизились к устью Баргузина, уже местами поломавшего лед, увидели в темно-сером крошеве купающихся уток. Агван-Доржи спустился к воде, вытащил из сумы длинный кожаный мешочек с пережаренным зерном и, к досаде старого пса, извлек горсть золотистых, сладко пахнущих домашним очагом, зерен и разбросал по черному обвалистому берегу. А потом сказал, обращаясь к своему четвероногому другу:
— Не ворчи. Много ли нам с тобой надо?
Но не это успокоило бережливого пса, а то, что он вспомнил, как Бальжи положил в суму еще и желтоватый, покрытый легкой плесенью, ломоть хлеба.
Заполдень странники ступили на таежную тропу и теперь уже не так быстро, как в степи по проселочной дороге, пошли по ней, проваливаясь в снег и обходя поваленные ветром деревья: начало зимы купалось в буйной неуемности, как если бы взбунтовались природные силы, недовольные деяниями рук человеческих, иной раз и вовсе утрачивающих связующее с небесной жизнью.
Уже заметно стемняло, когда путники подошли к зимовейке, по всему, недавно срубленной: смола, даже верхний, розовый слой ее, не успела затвердеть, от бревен, небрежно примащенных одно к другому, пахнуло дурманяще и сладковато. У Агвана-Доржи закружилась голова, а пес, до сей поры пребывавший в понуром состоянии, заметно оживился, заспешил… Еще бы! Он-то полагал, что нынче они никуда не поспеют, и им придется ночевать под открытым небом у хилого костерка, а это, по его понятиям, было бы худо. Но, оказывается, не все так плохо. Еще издали странствующие увидели, как из косовато и тоже наспех выведенной трубы вытягивался черный обвальный дым: едва вытолкнувшись из теплого печного нутра, дым тут же падал на плоскую крышу зимовейки, на ближние деревья. Так бывает, когда первый раз протапливают печку, хотя бы и железную: в прибайкальской тайге их чаще всего и ставят для обогрева жилища, — еще не обретшую способности к спокойной, ничем в своем естестве не нарушаемой работе. Саженей за триста до зимовейки странствующие были остановлены резким и сиплым голосом, будто железо ударилось о такое же старое ржавое железо, а потом к ним подошел человек, густо обросший темно-рыжим волосом, одни глаза и светились, настороженные, колючие; он уверенно держался на коротких сильных ногах, полушубок на груди был распахнут, полоскался на ветру широкий ворот черной рубахи. Человек подошел к путникам, промычал что-то нечленораздельное, а потом оглядел монаха и с легким удивлением, отметившимся в серых глазах, старого рыжего пса и направился к зимовейке, махнув рукой Агвану-Доржи, чтобы тот следовал за ним.
В зимовейке за длинным столом, сколоченном из плах-затесин, на суковатых чурбаках сидели двое и пили настоенный на чаге кисловато-горький, отдающий смоляным настоем чай. Когда же они оторвали от стола головы и посмотрели на монаха, он узнал их. И они узнали его. Юноша-бурят с живыми, отдающими веселой чернью глазами выскочил из — за стола, подбежал к монаху, усадил за стол, налил чаю в большую алюминиевую кружку.
